Анджела Боуи

К списку Энджи я добавлю еще несколько имен: Расса Барнарда и Рокель Фридман, Эй Джей и Пэт Бэстил, Айви и Карла Конти, Гэйлу Джин и Бонни Фитцпатрик, Марту Прайс, Кенни Винстра, Джона Уайтингера, Линн Рэй и Мередит Келлер. Особая признательность моему агенту, Кевину МакШэйну и моему издателю, Джорджу Коулмэну, а также моим жене и сыну, Энн Райт и Уолкеру Карру, ну и, конечно, Энджи.

Патрик Карр

Причины моего желания использовать здесь слова “Энджи” станут вам ясны, когда вы прочтете о моем приключении с Миком Джэггером. Отказ И-эм-ай довольно странен, тем более что я до сих пор питаю к Мику только самые добрые чувства. В любезном письме издателей упоминалось про “контрактные обязательства” – и все. Кто знает? Может, Мик все еще слегка злится на меня из-за моего появления в шоу Джоан Риверз, где я вспоминала о том, как обнаружила его как-то раз в постели с моим мужем. Впрочем, об этом – позже.

Впрочем, в ту ночь мы с Дэвидом были одни, если не считать, конечно, легендарного Лэнса оф Лав. Лэнс был таким активным и популярным парнем – он никогда не встречал отпора, возможно, никогда и не встретит, – что можно считать его вполне самостоятельным персонажем.

В Пэддингтоне он, несомненно, вел себя вполне независимо. Дэвид надрался в сосиску, и мы оба были страшно уставшими, когда завалились вдвоем в мою крошечную кровать, но, вместо того чтобы спать, явился Лэнс: сильный, молчаливый, внезапно заправляющий всем шоу.

Было, должна я заметить, впечатляюще. Не сказала бы, что небесное блаженство, хотя у Лэнса выдержка была столь же длинной, как и он сам, но он был не больно-то чувствительным, хотя, по Дэвидовским меркам, вполне убедительное выступление. Его гордость размерами и стойкостью своего сексуального инструмента была явно оправдана. В эту ночь я была недвусмысленным образом ознакомлена с одной важнейшей неотъемлемой особенностью характера Дэвида Боуи: этот человек – настоящий жеребец, и он этим гордиться.

Утро принесло еще одно озарение. Дэвид покинул меня рано и крайне резко. Это был удивительный, неприятный контраст с его поведением в “Спикизи”; словно он хотел сказать: “То было вчера, а это – сегодня. Я должен вернуться к тому, что мне необходимо сделать.” На самом деле, все, что он мне сказал, это: “Я позвоню тебе”.

Я была взбешена, но поняла, что происходит. Для Дэвида сентименты значения не имели. То, что он проделал со мной, было частью намеченной работы, всеобъемлющего плана, который он проводил в жизнь. Когда он приезжал в Лондон в те дни – тогда он жил в пригороде, в Бекенгэме – ему приходилось обегать всех по кругу. Уверена, что в то утро, когда он ушел от меня, он отправился к Кену Питту, Кэлвину Марку Ли и, возможно, еще к кому-нибудь – деловые свидания на стороне.

Впрочем, это было окей. Это – как иметь предельно загульного кота. Вы можете ненавидеть то, что он такой потаскун, но не перестаете его от этого любить. Таким Дэвид и был: просто ужасный, ужасный котяра. Он таким образом действовал – использовал секс, как коты брызгают, помечают территорию. Отлично срабатывает.

Всегда.

Лондон в 1966-м был прекрасен – самый великий город мира в период самого расцвета.

Это было место, выплывающее из тьмы к свету; в нем ты чувствовал себя открытым, свободным, оптимистичным, готовым на все. Когда я представляю его себе сегодня, я вижу повсюду цветы, улыбающихся людей, пестроту. Это не был тот старый Лондон – жертва блитц-крига или же холодная загазованная развалюха в духе послевоенного аскетизма. Это было место возбуждающее, полное игры, жизни, искусства, приключений и той утонченной цивилизованной эксцентричности, которой так отличаются британцы, храни их боже.

Британия в целом смотрела вперед, а не назад во дни былых побед или поражений. На международной арене фортуна улыбалась Империи со всеми ее бесконечными кровавыми войнами и холдинговыми акциями, а дома безработица держалась на низком уровне, благосостояние повышалось, а лейбористское правительство спонсировало реформы и либерализацию по всем направлениям.

Вся культура, казалось, менялась. Битлз, Стоунз и Ху пробили бреши в старых британских классовых барьерах, этикете и запретах, и все остальные юные выскочки устремились сквозь эти бреши. Впервые звездами средств информации были не лорды, леди и избранные представители элиты, а беспородные поп-певцы, художники, манекенщицы, фотографы, дизайнеры – все, у кого был вкус во внешнем виде, звуке или поведении. С этих пор тебе не надо было родиться с серебряной ложкой во рту и пройти воспитание с битьем по жопе (простите, по заднице), чтобы куда-то пробиться в британском обществе.

Даже на задворках, казалось, видно было улучшение. Потасовки между модами и рокерами (моды – хиповые маленькие хулиганы в костюмах от итальянцев, непрерывно глотающие таблетки; рокеры – набриолиненные лакающие пиво гангстеры в черной коже; обе группировки – непредсказуемые, антисоциальные и склонные к насилию) стали утихать. Казалось, на всех хватит веселья в Свингующем Лондоне.

Ну, и конечно же, хорошие времена скоро закончились, и Британия погрузилась в кошмарный сон экономического упадка, безработицы, насилия банд, злоупотребления наркотиками в эпидемических масштабах, бунтов и репрессий в Северной Ирландии и полного набора расовых и классовых беспорядков на улицах собственных английских городов.

Но несколько лет в 60-х Лондон был просто потрясающ: прекрасен, безопасен, процветающ, созидателен, открыт и необуздан. Вы могли получить все, от чего вы торчали: любовь и мир, власть и деньги, помпу и престиж, искусство и культуру, хэш и спид, шлюх и мальчиков по вызову.

Секс был сутью всего этого, точно так же как и в Париже, Амстердаме, Нью-Йорке и Сан-Франциско – вот список еще нескольких электроподстанций в энергетической схеме нашего поколения. Я действительно не думаю, что все остальное – “революции” в поп-культуре и политике – были бы возможны без сексуальной революции начала-середины 60-х. А она, в свою очередь, была бы невозможна без Пилюли – самого значительного фактора в этой области. В 1966 году я и мои современники стали первым в мире поколением, вольным заниматься сексом без угрозы беременности, когда бы ни захотелось.

Так что поговорим о движущей силе. Когда люди сейчас обсуждают 60-е, они имеют тенденцию игнорировать секс – уважаемым темам, типа наркотиков, политики, войны и музыки уделяется подобающее количество времени – но давайте будем честными: именно секс – то, что нами двигало, точно так же как это – то, что движет детишками и сегодня. А в нашем случае секс был не просто нов, он был по-новому безопасен. У нас было больше сексуальной свободы, чем у кого-либо когда-либо в истории. Даже более того: у нас оказалось больше того, о чем мы осмеливались мечтать. Пилюля словно свалилась на нас прямо с небес.

Так что это, наверное, прозвучит небольшим сюрпризом, если я скажу, что в Лондоне в конце лета 1966-го, в полные 16 лет я все еще была девственницей.

Впрочем, этот договор вовсе не означал, что у меня не было бой-френдов. Я просто не “доводила до крайности” вплоть до того вечера на мой 18-й день рождения, когда после трех бокалов шампанского и подарка в виде чудесных бриллиантовых сережек, я распрощалась со своей девственностью в “остин-хили-3000”, припаркованном возле паба с видом на Темзу. И машина, и пенис принадлежали исключительно милому студенту-выпускнику из Йоркшира.

После этого все было сплошной забавой. Исполнив свои договорные обязательства по отношению к папуле, я была совершенно свободна. Мне не нужно было бороться с католическим чувством вины, навешиваемым и на мальчиков, и на девочек одинаковым образом, куда бы вы ни ходили – в шикарный швейцарский “Сен-Жорж”-колледж, как я, или в какую-нибудь местную приходскую школу.

Все это прекрасно, но во многом термин “девственность” весьма и весьма относителен, и, если говорить начистоту, то я потеряла ее в 16, а вовсе не в 18. Именно в 16 лет я впервые влюбилась и у меня впервые был оргазм с другим человеком. Ее звали Лоррэйн.

Я бисексуальна. В некоторых кругах это даже знаменитый факт. Мой открытый брак с Дэвидом Боуи, взгляды, которые мы выражали и философия, которую мы поддерживали, вписаны в историю современной борьбы за сексуальное освобождение. Дэвид и я – возможно, самая знаменитая бисексуальная пара из всех, когда-либо существовавших. Во всяком случае, мы несомненно были самой знаменитой парой, столь открыто и публично говорившей о своей бисексуальности. Так что примите к сведению, если вы до этого не знали.

Дэвид Боуи помог мне добиться ее, а я помогла ему, и мы вместе помогли всему миру.

Мое первое впечатление от Дэвида: абсолютно соблазнителен. Это был поларойдовский снимок, на котором он был снят до бедер в обнаженном виде. Он был необыкновенно хорошеньким.

Это была интригующая фотография, так же как и все остальные поларойдовские снимки на стене вокруг нее, и как и сам тот человек, который их сделал и поместил на стену: доктор Кэлвин Марк Ли.

Ох, Кэлвин! Вот это персонаж! Китаец из Сан-Франциско, очень красивый, очень чувствительный, очень умный (он был доктором философии) и настолько хиповый, насколько только можно представить. Он был АиРовским (артисты и репертуар) человеком в “Меркури Рекордз”, и я познакомилась с ним чисто случайно; я наткнулась на его босса, Лу Райзнера, в лифте у “Леонарда” – в шикарном парикмахерском салоне в Найтсбридже – и не стала уклоняться от знаков внимания Лу. Но истинным призванием Кэлвина было коллекционирование. Он коллекционировал людей. И не просто людей, а шикарных, экзотических, чуждых условностей, убежденных лидеров моды, андрогинов.

Лондон в 1966-м – 1967-м был полон таких людей, и Кэлвин разыскивал их во всех подходящих местах, которые он посещал и по долгу службы. Он мог запросто войти и тут же заманить в силок подходящего кандидата в такой своей типичной мягкой, нежной манере:

“О, что за восхитительный пиджак! Где ты его оторвал?.. Ах, неужели? Знаешь, на той неделе открывается одна выставка, я уверен, тебе она обязательно должна понравиться...”

Поларойдовские снимки на стене его однокомнатной квартиры на Слоун-стрит (ОЧЕНЬ хороший адрес) свидетельствовали о его успехах. Их было где-то между пятьюдесятью и сотней – все собраны вместе в один коллаж, мужчины и женщины. Кэлвин рассказывал мне потом, что спал, по крайней мере, с половиной из этих людей.

Помню, как он впервые начал вписывать меня в эту картину. Я лежала в душистой пенке в его ванне, когда он тихонько вошел в ванную, разделся и непринужденно скользнул в воду поверх меня. Поскольку он был совсем худеньким, мне было легко поддерживать его за лодыжки и ягодицы. Потом я села и перевернула его: он лежал в ароматной воде с мирно закрытыми глазами, и волосы окружали его голову ореолом.

Он выглядел очень миловидным в этот момент, но я колебалась. Я не хотела сделать какое-то движение, которое он мог бы неправильно истолковать или сделать что-то такое, что могло бы ему не понравиться, поскольку вода между нами, так сказать, была еще не поделена. В тот момент сексуальность Кэлвина была для меня еще не выяснена.

Он почувствовал мое замешательство и помог мне, взяв мои руки в свои и массируя ими свои живот и грудь, так что я поняла, что мое желание коснуться его было подходящим. Я начала ласкать его, и мы занялись сексом. Он потянулся, чтобы положить меня сверху, но теплая ванная неожиданно превратилась в настоящую парилку, так что я вылезла из воды, взяла полотенце, вышла и легла на кровать. Он подошел и сел рядом со мной.

“Что тебе нравится?” – спросила я.

“Мне нравится абсолютно все”, – ответил он. Он показал на поларойдовский коллаж у нас над головой. “Все эти люди – мои друзья. Ты – тоже мой друг. И я хочу, чтобы все вы узнали друг друга, чтобы все мы поддерживали связь.”

Потом он подарил мне в знак любви украшение и попросил носить его. Это было для него типично; его “особые” люди по всему Лондону носили Кэлвиновские драгоценные камни. Я пообещала ему это, а потом опрокинула на кровать и взяла его.

Я доставила Кэлвину много приятных моментов в ту ночь; я так и собиралась. Я не хотела, чтобы у него закралось малейшее сомнение в том, что я была весьма способной молодой женщиной, серьезной во всех областях, а не только в сексе – в последнем он участвовал непосредственно – но и в своих театральных амбициях, в музыкальном бизнесе, в намерениях работать с ним, серьезной в преданности, которую я ему предлагала. Пойми он это, рассчитывала я, он может, возможно, завязать со мной профессиональные отношения. Возможно, он даст мне работу.

Работа с американской корпорацией развлечений была именно тем, в чем я нуждалась, то есть, не совсем тем, чего я ХОТЕЛА, но в конце концов вполне преемлемой. Она могла облегчить мне достижение двух моих непосредственных целей, а именно: во-первых, остаться в Лондоне и, во-вторых, получить доступ в театральный мир.

Таким образом, прямой путь был для меня отрезан, открыта только окольная дорога. Если, размышляла я, какая-нибудь американская компания согласится одновременно спонсировать меня и поможет пробиться в шоу-бизнес, это было бы просто сказочно, разве нет?

Не знаю, был ли расчет важной частью Кэлвиновского сознания в ту ночь. Я почему-то сомневаюсь, учитывая то, что я с ним проделывала. Но я уверена, что он уже очень скоро сообразил, каким именно образом ему лучше всего использовать меня в своих целях, согласно его “мы все связаны”-схеме.

Кэлвин уже заполучил Дэвида Боуи в сексуальном смысле, теперь он хотел заполучить его и в деловом отношении. Он хотел подписать его на “Меркури Рекордз”. Но для этого он должен был сперва убедить своего кабаре-любящего босса Лу Райзнера, что такой странный поп-авангардный товар, как Дэвид, может продаваться. А затем ему нужно было объегорить Дэвидовского менеджера, этого ужасающего Кена Питта.

Будучи связанной с Дэвидом интимными отношениями, я могла помочь в обоих поставленных задачах.

Помню мой первый вечер в “Раунд-Хаузе”, включавший в себя еще две новинки: мое первое лицезрение Дэвида Боуи во плоти и мой первый рок-концерт. Странно, но факт: хотя поп-музыка была важной частью жизни для меня, как и почти для всех людей моего возраста в западном мире, мне ни разу еще не пришло в голову купить билет на концерт и присоединится к толпе. Впрочем, я и в этот раз не покупала билета; Кэлвин и Лу провели меня по проходке за кулисы.

И, необходимо повторить, он был исключительно хорошеньким. Просто прекрасен: его волосы, подстриженные и завитые тугими маленькими колечками, обрамляли лицо падшего ангела; его тело – гибко и сильно, мускулистые ноги танцора в откровенно обтягивающих брюках; необыкновенно сексапильная жопа; удивительно естественная грация. Стоило мне оценить его как перформера (не как потенциального партнера) – в конце концов, моя непосредственная работа! – и я тут же присоединилась к усилиям Ли подписать его на “Меркури”. Я сразу же увидела, что он определенно этого стоит. Чудесный человек, подумала я. Сердца фэнов будут трепетать.

Хермиона, его подружка, тоже была очень мила. Одна из тех классических английских красавиц с бледными чертами и пышными рыжими волосами. Почти такого же роста, как Дэвид – пять футов десять дюймов [177,5см] – она тоже была гибкой, грациозной и физически харизматической. Она была классически натренированной балериной, и это означало, что в репертуаре группы был сделан упор на танец. Дэвид построил все действие вокруг ее талантов. Думаю, он действительно любил ее. По крайней мере, она действительно была ему нужна.

Кэлвин был разочарован тем, что, когд мы отправились поужинать после шоу, Дэвид, Хермиона и Джон Хатчинсон не присоединились к нам. Позже он спросил меня: “Почему ты не привела их с собой?”

“Почему Я не привела? Это было не мое дело, просить их пойти с нами, – ответила я. – Ты же знаешь, я была там как спутница Лу, я и так уже постаралась умаслить Дэвида! Я не могла пригласить их на ужин.”

Моя роль Кэлвиновского друга и доверенного лица все возрастала. Он стал доверять мне, а я – ему. Так что это было естественно – что, когда Хермиона порвала с Дэвидом, Кэлвин начал подумывать, почему бы не свести нас вместе, укрепив таким образом круг соратников, который он создавал. Он начал постоянно действовать мне на нервы, непрерывно твердя о Дэвиде – о том, какой он красивый и замечательный.

Так что ко времени той Кинг-Кримсоновской вечеринки в “Спикизи” у меня уже было такое чувство, будто я знаю Дэвида. Я действительно много знала О НЕМ.

Дэвид понравился мне во время обеда, а в “Спикизи” (который сам по себе ничего особенного не представлял – просто еще один подвальный рок-клуб с большой акустической системой и замечательными посетителями) он мне понравился еще больше. Он был мягок и очарователен, но в то же время и напорист – легко мог командовать. Он чудесно двигался. Влиятельные магнаты от музыкального бизнеса обращались с ним исключительно уважительно. И в довершение всего он казался очень ранимым. Могу сказать, что отвержение его Хермионой все еще причиняло ему боль. Так что перед ним было просто не возможно устоять, и вечер начал принимать весьма специфический оборот.

Мы говорили обо всем на свете, танцевали и слушали Кинг Кримсон, и, по мере того как вечер продвигался вперед, мы поняли, что отправимся домой вместе.

Я боялась, что, если затащу Дэвида в постель, Кэлвин может взбеситься. Я была совершенно уверена, что они спали друг с другом (так оно и оказалось), но я не знала, как между ними обстояли дела, какие у них были правила. Так что я зорко следила за сигналами Кэлвина.

Да, он одобрял меня. Никаких сомнений. Если бы он мог, он прямо-таки вытолкал бы нас вместе за дверь. Впрочем, ему и не надо было так трудиться. Мы с Дэвидом понравились друг другу. Казалось, мы начинаем завязывать связь.

Так что мы отправились вместе в Пэддингтон, и то, что должно было случиться, случилось. Меня трахнули.

Поначалу Дэвид был никудышным бойфрендом. Во всяком случае, не таким, каким я хотела, чтобы он был. Я еще находилась в том возрасте, когда девушка ждет от своего возлюбленного нежности, даже если он ей не верен (что в Дэвидовском случае значит – даже если он обладает инстинктами бисексуального дворового кота). Но Дэвид был холоден. Помню как-то ночью, когда я была особенно взбешена каким-то его хамством, я в самой лучшей театрально-трагической манере свалилась в пролет лестницы у своей комнатки в “Ноумэд”-клубе. Он просто перешагнул через меня, предже чем выйти вон, и сказал: “Что ж, если не помрешь и будет настроение, можешь позвонить”. И я, естественно, позвонила. Я была влюблена. Любовь слепа.

Впрочем, поворотный пункт в наших отношениях произошел именно по инициативе Дэвида. Он позвонил мне как-то днем из Бекенгэма – южного предместья, где он жил и управлял бекенгэмской “Арт-Лабораторией” вместе с талантливой и привлекательной журналисткой Мэри Финниган. Он ужасно болен, сказал он, и хочет быть со мной, так что, не приеду ли я, пожалуйста, и не позабочусь ли о нем?

Я согласилась и отправилась на пригородной электричке за много миль из этого грязного Пэддингтона в тихий и зеленый Бекенгэм. Я никогда не была там прежде и не встречалась с Мэри, но все же нашла дорогу к хаотично разбросанной группке бунгало среди чудесных старых деревьев и постучала в дверь как раз, когда наступил вечер.

Мне открыл Дэвид. Он был один. Мэри куда-то уехала на уик-энд, а он отнюдь не выглядел таким больным, каким изобразил себя по телефону. Впрочем, он немного охрип, так что я разыскала кое-какие таблетки, приготовила ему поесть и вообще всячески суетилась вокруг него.

Где-то около десяти вечера мы забрались к нему в комнату. Помню, я отметила про себя, что это именно ЕГО комната. Я справедливо подозревала, что он спал с Мэри и что, по-видимому, и продолжает спать, так что это было некоторым облегчением – обнаружить, что они, по крайний мере, не спят постоянно в одной постели: комната Мэри была через холл, напротив комнат ее двух детишек. На меня произвело впечатление еще и то, какой прибранной была комната Дэвида – до этого момента он отнюдь не производил впечатление чистюли – и какой красивой. Он украсил ее индийскими и тибетскими коврами, картинами и всевозможными безделушками, создав теплую, хиппи-подобную, чувственную атмосферу.

И он также вел себя совсем по-другому, он вел себя по отношению ко мне сочувствующе и по-доброму, и, когда мы занялись любовью, он был чувствителен и нежен – намного, НАМНОГО лучший любовник, чем тот жеребец, которого я до этого знала. Это были чудесные, размягчающее сердце моменты, и я начала забывать одну очевидную истину, на которую мне впервые указал Кэлвин, подтвержденную впоследствии и моим собственным опытом – то, что Дэвид был первоклассным манипулятором. Я начала видеть новые черты его характера, и открылась им навстречу. И это были теплые и чудесные черты.

(Вплоть до 1984 года, когда он бросился под поезд. Его младший брат не присутствовал на похоронах.)

Терри был в психушке и тогда – в ту ночь в Бекенгэме, когда Дэвид признался мне: его грызет дикий страх , что он может последовать по стопам своего единоутробного брата. Такая перспектива особенно пугающа, сказал он, потому что Терри был такой в их семье не один: несколько родственников со стороны матери были “с поворотом”. Дэвид сказал, что временами, когда он обдолбан или под градусом, он практически чувствует в себе эту семейную болезнь.

У него, думаю, были причины для беспокойства, как показали дальнейшие события, но той ночью в Бекенгэме нам было хорошо вдвоем. Мы были доверительны и свободны. Он рассказывал мне о своих днях в художественной школе и о рок-н-ролльных дорожках, по которым он уже столько наколесил; и как ему приходилось использовать своего Лэнса оф Лав в целях карьеры; и как он страдал, когда они расстались с Хермионой.

Я дала понять Дэвиду, что, какой бы я не была до этих критических событий, теперь я не намерена держать себя в рамках: больше никакого мэйнстрима, никакой респектабельности, никакой поддержки статус кво. Напротив. Я сказала ему, что готова, хочу, горю желанием встать и сказать свое слово.

Казалось, он принял это, хотя идея сексуальной свободы как открытого лозунга была нова для него. По его собственным понятиям в то время бисексуальность означала просто направление Лэнса во все человеческие дырки – не важно, мужские или женские – куда только ему захочется. Мальчики, бывшие девочками, и девочки, бывшие мальчиками. И мы сидели на его кровати и часами говорили о сексуальной идентичности и сексуальной политике. Помимо прочих вещей, начавшихся в ту ночь, Дэвид начал становиться более сознательным в своей сексуальности.

И действительно, так много всего началось: безумная, эротическая и грустная сага о Дэвиде и Энджи и их соратниках по глиттеру.

Я не знаю, как много любви Дэвид чувствовал – я подозреваю, очень немного. Подозреваю, моя главная (и сильная) притягательность для него заключалась в моих способностях сиделки, поварихи, экономки, творческого союзника и делового наставника. Но, что касается меня, то я лично безоглядно влюбилась. У меня возникло это странное, почти жутковатое ощущение общности и некоего общения на ином уровне, которое бывает, если очень повезет, лишь с очень немногими людьми в вашей жизни. У меня было такое ощущение, словно я могу читать у Дэвида в душе; что я знаю, чего он хочет, и что ему нужно, также хорошо или даже лучше, чем он сам; что я словно оказалась внутри него. Я чувствовала так лишь раз до этого – с Лоррэйн. И то, что я нашла это чувство вновь так скоро, да еще с мужчиной, было просто невероятно. Это было потрясающе, возбуждающе, от этого ты чувствовал себя необыкновенно хорошо и правильно.

Вот таков мой характер, вкратце, и такова моя книга. Если вы будете читать дальше, вы это увидите вместе со всей хроникой секса и греха и прочей аморальности в разнообразных гламурных местах, хроникой рок-н-ролльного богатства, тоски знаменитостей и декадентства, хроникой высоких порывов и светлых надежд, хроникой унижения и потерянных иллюзий. И вместе с одной основной темой: выживанием. МОИМ выживанием. Не смотря ни на что, я все еще жива. Что просто удивительно.

Давайте создадим портрет человека, которого я полюбила. Кем же был Дэвид Боуи, откуда он явился?

Он звался, точнее, Дэвид Роберт Джонс, “Боуи” возник позже, чтобы придать немного блеска, опасности и американообразной экзотики еще одному английскому мальчишке-певцу из предместья. Итак, Дэвид Роберт Джонс появился в этом мире в 9 часов утра 8 января 1947 года, в рабочем квартале Лондона под названием Брикстон.

Было множество слухов и сплетен в бульварной прессе относительно классового происхождения Дэвида. Поскольку я, лично, нахожу неприятной зацикленность англичан на этом вопросе – я, все-таки, из свободной страны – я постараюсь разобраться с этим как можно быстрее и яснее, прежде чем идти дальше. В английских терминах Дэвид принадлежал к среднему классу: его отец, Джон Джонс, был публицистом и сыном богатого йоркширского фабриканта обуви. Его мать, Пегги Джонс, родилась одной из шестерых детей в ирландско-католической семье профессионального военного в престижном юго-западном английском городке под названием Танбридж-Уэллс. Социальное продвижение его отца было направлено под гору – из верхушки торгового сословия к значительно менее процветающему сословию служащих; тогда как классовое продвижение его матери, наоборот, вело ее наверх: публицист всегда лучше, чем военный, где бы вы ни жили. Количество денег само по себе не способно ни ввести человека в средний английских класс, ни вывести из него, так что Джонсам удавалось поддерживать приличное существование в нижней прослойке среднего класса. В 1957 году семья перебралась из своего маленького (две комнаты – наверху, две – внизу) дома в примерно аналогичный, но в гораздо более престижном южно-лондонском районе, Бромли.

Это было явное продвижение вверх, если не в смысле комфорта, то, по крайней мере, в смысле социального статуса, так что юный Дэвид Роберт Джонс, поступивший в бромлиевский техникум, находился как раз посередине социальной лестницы – где-то между верхушкой рабочего класса и серединой среднего класса.

Должна добавить, что термин “средний класс” здесь отнюдь не означает того же, что он означает в США. В Англии в 50-е годы вполне респектабельная среднеклассовая семья должна (или не должна) была иметь подержаную машину (а отнюдь не две новых). Она могла жить в доме, который в Штатах обозвали бы сараем, с примыкавшим клочком собственности, который любой американец описал бы как помойку. Они целиком и полностью зависели от государственной медицины и государственного образования, подробно планировали столь ничтожные покупки, как детская обувь, и если им – невероятная вещь! – приходилось отведать что-нибудь, вроде американского обеда с бифштексом, они почти умирали от восторга.

Это что касается классовой темы. Но если вы подумали, что Дэвид рос типичным маленьким английским буржуа, не торопитесь. Семья Дэвида, поистине, была странной.

Для начала, он был незаконнорожденным. Ибо 8 января 1947 года Джон Джонс еще не был разведен со своей первой женой; они с Пегги жили “во грехе”. Интрижка с Пегги Бернс, которая работала тогда билетершей в кинотеатре, положила конец его тринадцатилетнему браку.

Такие обстоятельства для Джона с Пегги были, по-видимому, в порядке вещей. У Пегги был и еще один незаконный ребенок – Терри, который родился в 1937 году от ее связи с Джеймсом Розенбергом, евреем, в которого она влюбилась, не взирая на активное участие в фашистской организации чернорубашечников Освальда Мосли. У Джона тоже был еще один ребенок – Аннетта, которую он удочерил в 1942 году после любовного приключения с одной мед-сестрой. Сложите-ка все это вместе и добавьте еще соли с перцом, поскольку Джон начинал свою карьеру как владелец небольшого ночного клуба в Сохо, который служил (по словам Дэвида) пристанищем всякого сброда – вышибал и гангстеров. Не смотря на неутоленную тягу Пегги к великосветскости – существенная черта всей ее сознательной жизни – Джонсов вряд ли можно назвать типичными представителями среднего класса.

Клуб Джона сожрал все его обувное йоркширское наследство, а затем прогорел, что заставило его искать постоянную работу. Впрочем, он вывернулся из передряг; его работа у Доктора Барнардо, включавшая в себя общение со знаменитостями от шоу-бизнеса, званые обеды и очаровывание за счет денег, отпущенных на непредвиденные расходы, как нельзя больше подходила ему.

Говорят, Джон был пьяницей и донжуаном, и у меня нет причин в это не верить. Он мне нравился: он казался мне умным, забавным, земным, очаровательным и очень любящим и готовым помочь по отношению к Дэвиду. Меня очень опечалила его смерть в 1969 году. Короче говоря, с Джоном все было окей.

А вот Пегги... Да уж, с Пегги у меня были проблемы. Я сочувствовала ей после смерти Джона и даже понимала ее неспособность сдерживаться, но все же ее выступления на мой счет – она обзывала меня шлюхой, сукой и всем, чем угодно – просто не лезли ни в какие ворота, особенно если принять во внимание собственные юные годы этой леди. Она была просто-таки набором разнообразнейших негативных черт. Ну хорошо, я спала с ее сыном, не быдучи за ним замужем, но я, по крайней мере, не рожала незаконных детей и не носилась в кирзовых сапогах с бандой фашистов, требуя установления диктатуры и истребления “неполноценных” рас. В конце концов Пегги приутихла, но поначалу, в наши с Дэвидом ранние дни, она была невыносима.

Все же, она никогда не переходила заветной черты, за которой ее просто увезли бы и заперли, как многих в ее семье; ее заскоки не мешали ей выполнять какие-то элементарные материнские обязанности. Какое-то время в доме у Пегги и Джона жили трое детей: Дэвид, любимчик всей семьи; его кузина Кристина, дочь сестры Пегги – шизофренички; и, наконец, Терри, с неохотой принятый у Джонсов, после того как его бабушку, у которой он жил начиная с самого своего скандального рождения, тоже поместили в клинику с шизофренией.

Присутствие Терри в семье Джонсов всегда было проблемой. Хотя я, лично, не видела причины, почему бы Джону было так трудно принять незаконного сына Пегги, но другие писали об этом, так что, возможно, это правда. Я могу понять также и то, что Пегги, никогда не заботившаяся о своем первенце, чувствовала, что он никак не вписывается в ее новую семью. Но, какими бы ни были причины, ясно одно: к Терри никогда не относились так, как к Дэвиду. Его скорее терпели, да и то лишь тогда, когда ему совсем некуда было податься.

Проблема была в том, что Терри был для Дэвида героем, и то, что Терри периодически выставляли из семьи вон, очень ранило Дэвида и приводило его в полное замешательство, вбивая клин между ним и матерью, а также, я думаю, преподавая ему холодный и суровый урок: если того, кого любишь, у тебя отнимают, лучше вообще никого не любить. Наблюдение за тем, как его любимый брат превращается у него на глазах в буйного психопата (эта метаморфоза произошла, когда Терри вернулся из “горячей точки”, Адена, и запил горькую) не улучшала ситуации. Это явно была не та почва, где могла бы расцвести интимность, доверительность и прочие нежные чувства.

Биографы, музыкальные критики и прочие психологи-любители очень многое вывели из этих семейных обстоятельств вообще и из наследственной болезни Бернсов – в частности, и в какой-то степени я с ними согласна. Думаю, Дэвид действительно ужасно боялся спятить, как это произошло с Терри (он мне сам говорил это – вполне открыто и ясно). Более того, я согласна, что Дэвидовская персона “Ледяного Человека” и его мания контроля были производными его страха перед эмоциональностью: экстремальные эмоции лишают тебя контроля и приводят к безумию, так что, если хочешь выжить, не будь слишком эмоциональным.

Вот почему творчество Дэвида было таким аналитическим, отстраненным. Как писатель, он избегал работы на собственных чувствах, предпочитая некие элегантные антропологические исследования на ваших шкурах, о вы, замечательные человеческие создания. Как перформер он избрал даже более обезличенную тактику, создавая фиктивных персонажей для представления своей работы публике – будь то Зигги Стардаст, Аладдин Разумный, Тощий Бледный Герцог – кто угодно.

Разумеется, это сработало, и блистательно. Искуство Дэвида беспрецендентно, и видит Бог, он смог на нем хорошо заработать. Но в личном плане его отстраненность от собственных чувств стоила ему очень дорого.

Его проблема очевидна: у вас просто нет жизни без сильных эмоций. Все, что вы можете предпринять в этом направлении – это разыграть убедительное шоу, но это приведет вас к опасному краю: прямиком к эмоциональной изоляции и все возрастающей паранойе, пока в конце концов, почти наверняка, рано или поздно вы не придете к блестящему открытию, что алкоголь, доп, кок, смэк, лекарства по рецепту – что угодно – позволяют вам чувствовать себя намного лучше.

Да что я здесь делаю, в конце концов, описываю классический случай наркомании?

Должна добавить, что не считаю крайнюю самовлюбленность моего бывшего благоверного (точнее, настоящую эгоманию) саму по себе пороком. На вершине поп-звездного бизнеса, – как и в политике, и в комерции, и в армии, – вам приходится собирать всю возможную эгоманию по пути наверх. Ну, вы же знаете, что говорят о себе излечившиеся алкоголики; что они – эгоманьяки с комплексом неполноценности. Думаю, глубоко внутри именно это самое Дэвид и прятал.

В общем, на этом уровне Дэвид Боуи, когда я встретила его в 1968 году, был просто несчастным щеночком, которого впереди ждала большая трепка.

Но ведь никто из нас не знал, что нам предстоит – мы никогда не знаем, так что я видела в Дэвиде все, что угодно, только не проблемы. Или, скорее, я видела в нем ПРАВИЛЬНЫЕ проблемы: страсть к приключениям и к экзотике, прямой и открытый путь, кипучесть и некую уникальную и характерную для него черту – чудесную комбинацию величайшей хрупкости и величайшей силы. Дэвид был потрясающим, сексуальным, необычным и сильным молодым человеком.

Каким бы ярким мое впечатление ни было, оно было явно не оригинальным. И до меня множество жителей доброго города Лондона подпали под обаяние этой Джонс/Боуиевской харизмы. Дэвид всегда был экспертом по части харизматической самопрезентации.

Например, в “Бромли-Техе” одним из незапланированных общественных представлений была непрерывно меняющаяся Дэвидовская прическа; он мог неожиданно объявиться на занятиях с каким-нибудь радикальным изменением во внешности – с тедди-бойской челкой, или же выкрашенной в оранжевый цвет модовской стрижкой: смотря что привлекало наибольшее внимание. Зачастую, у него появлялась и новая “кликуха” вместе с новым видом (скажем, “Лютер” – почти так же хипово-американски звучит, как “Боуи” – его первая альтернативная личность).

Он обожал театрально-широкие шокирующие жесты. В то время как его однокашники все повально были зациклены на электрогитарах, он уломал Джона Джонса купить ему белый пластиковый саксофон, который как-то увидел в витрине. Затем он тайно брал четыре месяца уроки, а потом явился в школу и всех “убрал”. Когда приближались выпускные, и все объявляли классному руководителю, кем собираются быть – чертежником, типографом, верстчиком рекламы (это была специализация “Бромли-Теха”) – Дэвид брякнул: “Хочу быть поп-идолом”.

История умолчала о том, кто из присутствовавших принял это за чистую монету, но кто-то, несомненно должен был. Дэвид был еще тот номер. Он был так красив, очарователен, умен, жаден до секса, откровенно честолюбив, что любой внимательный наблюдатель должен был понять: что бы этот мальчик не захотел сделать в своей жизни, он своего добьется.

Оказался он, на самаом деле, в “Дизайн Груп Лтд.” – рекламном агентстве, где он начал с самого низа – как мальчик на побегушках – летом 1963 года, но уже вскоре дошел до уровня “младшего визуализатора”, создавая скетчи для рекламных объявлений. Что, конечно, не было его предназначением, что, конечно, он знал. Он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО собирался стать поп-идолом. Он бросил работу при малейших признаках прогресса в музыкальной области: успешное прослушивание на “Декка-Рекордз” их с его Стоунз-клонированной группой Кинг Биз, весной 1964 года. Для начала, не дурно.

Впрочем, поп-идолом он автоматически не стал. Дэйви Джонс и Кинг Биз были всего-навсего одной из сонма групп, которые британские лэйблы подписывали в надежде, что если будут грести в свои сети все подряд, то в конце концов отловят еще одних Битлз или Стоунз. Директора звукозаписывающих компаний, загипнотизированные Битлз/Стоунзовским феноменом, но отчаявшиеся его повторить, просто выбрасывали на рынок по одному синглу от каждой выкопанной ими подходяще смотревшейся группы парней, затем отфильтровывали тех, кто удержался в хит-параде, а остальным давали пинка (ничто не меняется, верно?). Кинг Биз потонули, не оставив и кружка на воде, так-то вот.

Теперь, чтобы поместить этот воскресный полдень в его культурный контекст, вам нужно узнать кое-что о стиле, сексе и музыке Свингующего Лондона середины 60-х. А это значит, вам необходимо узнать кое-что о модах.

Затем он продолжает, рассказывая о некоторых модовских ухищрениях, вроде того, как они обследовали помойки позади бутиков на Карнеби-стрит в поисках шмоток с небольшими изъянами, которые в те дни запросто выкидывали в мусорные баки. Или как они недорого шили себе костюмы в Шепердз-Буш из качественных материй, “свалившихся с неба” еще где-нибудь в Лондоне. Он, впрочем, не упоминает о некоторых других аспектах модовской культуры – о том, что все эти таблетки и шмотки (не считая тех, которые подбирались в мусорных баках) часто оплачивались за счет секса со старыми гомосеками, многие из которых были своими людьми в театральном и музыкальном бизнесе; они же содержали и модовские клубы.

Не поймите меня здесь неправильно. Дэвид никогда не рассказывал мне, что отдавался за деньги, и у меня нет никаких причин считать, что он это делал; все, что он мне рассказывал в то время – это то, что он был бисексуален и у него были бойфренды. Но вращение в среде клубных гомиков было важной частью его карьеры, так же как и модовская этика нарциссизма, соревнования в моде и смешения полов. В тинейджерских кругах времен Дэвидовской юности мальчики часто знали больше девочек о помаде, туши для глаз и создании пышной прически. Так что десять лет спустя, когда Дэвид сделал свое легендарное первое публичное появление в платье и шокировал до обморока весь английский истеблишмент (так же как и почти весь поп-мир Америки), уверена, что для многих английских обывателей в этом не было ничего уж такого ужасного. Так и представляю себе какого-нибудь бывшего мода в домашней рубашке за кухонным столом (а его жена жарит свиные сосиски), который старается не обращать внимания на ползующих кругом детей и смотрит на Дэвида, гордо шелестящего шелками в “Ньюс оф зе уорлд” – его память уносит его обратно в счастливые годы...

Бисексуальный опыт Дэвида простирался далеко в прошлое к тому времени, когда я с ним встретилась, также как и вообще его сексуальные успехи. В “Бромли-Техе”, по его собственным словам и по воспоминаниям его однокашников, он снимал и мальчиков, и девочек направо и налево, и его девочки обычно были старше, красивее и гораздо шикарнее тех, которых его приятели мечтали соблазнить.

То, что произошло с моей милой подружкой Даной Гиллеспи – прекрасный пример его стиля. Как-то раз, когда она причесывалась перед зеркалом в клубе “Лондон”, Дэвид тихонько встал позади нее, нежно взял расческу у нее из рук и принялся сам причесывать ее роскошные длинные волосы. Она, вероятно, была королевой вечера: 14-летняя потрясающая красавица, не по годам развитая физически и интеллектуально, к тому же самая настоящая австрийская баронесса. Понятное дело, она тут же втрескалась в Дэвида тоже: достаточно было одного взгляда на этого милого мальчика с белокурыми локонами до плеч, странно разноцветными глазами, полными душевного света, и этим его декадентским нежным “трахни-меня”-ртом. Она не раздумывала и полминуты; той же ночью она затащила его в постель, тайком проведя мимо спальни родителей в их городском доме.

Когда я впервые взглянула на Дэвида в “Раунд-Хаузе” – через три года после того, как Кен Питт подобрал его в “Марки”, – мне немедленно стала ясна его сила, самообладание и его самобытная притягательность. Это была величайшая красота (а я использую это слово осторожно и со знанием). Он знал, как вести, как подать себя необыкновенно специфичным, андрогинным образом.

Конечно, далеко не ВСЕ в нем было мрачным и бунтовским. На самом деле, опять же, как многие из наиболее блестящих представителей его поколения, он обладал исключительно ироничным чувством юмора. Представим себе Дэвида в гостиной – он полон естественного шарма, смеха, сходного с его отцом йоркширского земного взгляда на вещи: от “Ледяного Человека” нет и следа.

Он был так забавен. Я часто спрашиваю себя, каким бы могло быть его искусство, и куда бы привела его карьера – был бы он таким популярным, например, – если бы позволил этой забавной, естественной части его характера проникнуть в его музыку. Холодность его работ особенно удивительна, если вспомнить, кто были его сценические идолы: естественные, грубовато-юморные, ультра-земные британские водевилльщики, вроди Грэйси Филдз, Джорджа Формби, Альберта Модли и Нэта Джэкли. А из современников – такие теплые личности, как Джон Леннон, Тайни Тим и Энтони Ньюли.

Значительный след в его видении мира оставил и некий компонент, приобретенный им непосредственно перед тем, как мы встретились. Поначалу он был хиппи. Он начал изучать буддизм вслед за Битлз (хотя вовсе не жил в шотландском монастыре Чими Йунгдонг Римпоче, как писали некоторые биографы. Подозреваю, высказывание насчет того, что он “чуть было не принял обет” проистекает от его любви к привиранию там, где это может произвести впечатление). Пока он жил с Хермионой, у них была комната в Ноттинг-Хилле – месте сбора хиппи, где он учился есть мюсли и макробиотическую пищу, распевать мантры и всячески поддерживать прочие атрибуты лав-энд-пис-стиля жизни. Это было для него замечательное время. Думаю, ему вскружили голову как сама красавица Хермиона, так и вся та декорация, на фоне которой развивались их отношения – созидательная, освободительная, жить-во-грехе, работать-в-любви, хэппи-хиппи хэш-курительная сцена. Он как-то сказал в одном интервью о своих отношениях с Хермионой: “У нас была идеальная любовь. Настолько идеальная, что сгорела за два года. Мы были слишком близки, думали слишком одинаково и проводили все время в одной комнате, держась за руки и сидя в уголке кровати.”

Я не знаю точно, почему Хермиона ушла, но думаю, что это имеет больше отношения к целям ее карьеры, чем к избытку идеальности в их с Дэвидом любви. В конце концов, она была профессиональной балериной, способной зарабатывать настоящие деньги и участвовать в первоклассных постановках, вместо того чтобы существовать на жалкие гроши, которые время от времени зарабатывали Физерз и довольствоваться редко оказываемым группе тепловатым вниманием. Впрочем, какова бы ни была причина, но хиппи-небеса раскололись. Дэвид переселился из Ноттинг-Хилла обратно под крылышко к Кену Питту в его квартиру на Манчестер-стрит, пока не нашел пристанища у Мэри Финниган.

Вот в это, приблизительно, время я и появилась на сцене со своей собственной программой, утешая задетое эго Дэвида – новый сильный союзник для нашей звезды.

Что же я увидела, когда впервые по-настоящему пригляделась к своему новому мужчине? Что же это была за физическая сущность, которая так обольстила и покорила меня?

Как я уже говорила, он был настоящим красавцем – молодой человек, одаренный прекрасными телом и лицом. Пропорции его лица были идеально классическими – расстояния ото лба до носа и от носа до подбородка равны – с высокими широкими скулами, туго стягивающимися к упрямо очерченному подбородку. Его кожа была нежно-кремовой и гладкой, волосы, пепельно-белокурые, как и мои, обрамляли его лицо ореолом мягких маленьких колечек, а его брови, такие же чудесно светлые, как и волосы, изящными арками огибали эту единственную божественную ассиметрию – один зеленый глаз и один голубой: эротично и неотразимо.

Дэвид говорил очень мягко, и тембр его голоса был богат и глубок – почти гипнотически эффективный инструмент. У него были полные чувственные губы, словно требующие поцелуев – может быть, нежных, а может быть, и нет.

Ну, теперь, когда вы познакомились с Дэвидом, вам нужно узнать и кое-какие детали относительно меня.

Впрочем, сперва я хочу внести разъяснение касательно лет, проведенных мной с Дэвидом. Я вполне осознаю, что в большинстве моих читателей я вызываю кое-какие сомнения. Может, я – кто-то, кто делил одно время с Дэвидом жизнь, но не никогда не был действительно важен для него в творческом и профессиональном плане? Просто еще одна малозначительная бывшая благоверная, срывающая пару купюр?

Считаю, что я была весьма важна для Дэвида в наиболее созидательный и коммерчески успешный период его карьеры. Много важных деловых решений были приняты именно мной, точно так же, как именно на мне лежала ответственность за всевозможные ежедневные мелочи. В течение нескольких лет карьера Дэвида была моей РАБОТОЙ.

Давайте это немножко проясним. Давайте взглянем на мою квалификацию. Чем я могла похвастаться? Кем я была?

Что ж, я НЕ была обычной стандартной подружкой из английского предместья – будущей первой женой будущей рок-звезды. Я НЕ была туповатой охотницей до побрякушек с полной ахинеей в голове, набитой вчерашними новостями и кругозором, простирающимся не дальше Портобелло-роуд, да и то в ясный день. Я успела пожить в разных континентах и говорила на двух языках. За плечами у меня было швейцарское образование и театральный опыт – годы его, от принципов режиссуры до хитростей освещения – и я ПО-НАСТОЯЩЕМУ умела готовить и ПО-НАСТОЯЩЕМУ шить, и ПО-НАСТОЯЩЕМУ управлять домом (милые старофасонные леди в дорогих швейцарских пансионах не выпускают недоучек). И конечно, в отличие от Дэвида и его друзей, включая людей, чьей непосредственной работой был менеджмент и промоушн, у меня был балл девять-десять по маркетингу и больше чем достаточно сообразительности, чтобы не проглядеть недостающий клочок бумаги. Так что все эти маленькие засранцы, сведшие мою роль до уровня “Ля Боуи”, и все эти шовинистические мажоры любого пола и рода, списавшие меня со счетов как “жену”, могут лизнуть меня в мою исключительно дипломированную, высоко компетентную задницу и почесть за счастье, что я им позволила. Окей? Разобрались?

Надеюсь, что так, а за сим перейдем к некоторым биографическим деталям.

Так что за свою жизнь я успела пожить на Кипре, в Швейцарии, в Коннектикуте, в Лондоне, Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, в северной Калифорнии и Аризоне, а также провела много времени во Франкфурте, Берлине и Вене, еще – на островах Гидра, Микон и Спецаи. В настоящий момент я живу в Атланте, штат Джорджия.

У меня двое детей. Сташа, родившаяся в 1980 году, живет со мной. Ее отец, Эндрю Богднан Липка, или Дрю Блад, живет сейчас неподалеку от Лондона. Мой сын, Джо, родившийся у нас с Дэвидом в 1971 году, и звавшийся тогда Зоуи, живет в Англии. Его отец получил право опеки над ним с момента завершения нашего разводного процесса, 8 февраля 1980 года. В этот момент, когда я пишу, прошло уже два года с тех пор как я последний раз разговаривала с Джо и больше десяти с тех пор, как я последний раз разговаривала с его отцом. Что просто ужасно. Чудовищно.

Когда я думаю о нас с Дэвидом и о том, почему мы разошлись, я возвращаюсь к теме эмоциональности: как он прятал свои чувства и скрывал свою ранимость вплоть до наркотической зависимости, вплоть до нашего развода, вплоть до порога смерти.

Помню, как мы сидели с ним в кафе в Швейцарии сразу же после подписания наших бумаг о разводе. Я и сама была тогда в полной депрессии – из-за своих собственных ошибок, конечно, но и сломленная многими годами Дэвидовской холодности и раздавленная его последней жестокой кампанией полного вытеснения меня из его жизни. Я уже не ждала от него ничего другого. Я начала думать о нем, как о человеке настолько равнодушном ко мне, что он вполне мог бы исполнить надо мной смертный приговор.

Но он вел себя совсем по-другому. Он был мягок и участлив, даже ласков, и он говорил открыто и с искренним сожалением о том, что произошло между нами и о том, как он себя вел. Словно пытался снова навести между нами мосты.

Это было так странно для меня и так тяжело. Я просто не в силах была этого понять. Почему этот разговор происходит сейчас, с бумагами о разводе в руках, почему не два-три года назад, когда он мог что-то значить?

Не знаю. Может быть, это терапия, которую он тогда проходил, помогла ему наконец коснуться собственных чувств, или, может быть... О, черт, я действительно не знаю. После этого он полностью исключил меня как факт, никогда не сказал больше ни единого слова, начиная с того дня, так что я просто пребываю в полном неведении.

Но давайте вернемся в более отдаленное и лучшее прошлое.

Тысяча девятьсот шестьдесят девятый был змечательным годом. Мы с Дэвидом стали очень близки весной, после того совместного уик-энда у Мэри Финниган, и наша любовь росла и расцветала под теплым летним солнышком.

Я улыбаюсь, вспоминая те дни: как я просыпалась утром в каких-то местах – где только ни угораздило заснуть, – запихивала грязные трусы в сумочку и ходила без них, пока не удавалось попасть домой и постирать. Прошло какое-то время, прежде чем я начала принимать такой порядок вещей как должное и привыкла таскать повсюду с собой зубную щетку и смену белья. Я улыбаюсь еще шире, когда вспоминаю, какими мы с Дэвидом были вместе: все время держались за руки и закрывали глаза. Такие славные! Если мы были на публике или с друзьями то говорили друг другу “на ушко”, если хотели сказать “я люблю тебя”. Стеснялись.

Я была тем летом юной ленивой леди; бросила свою работу в “Ноумэд” и учебу в Кингстон-политехнике; я была свободна, и жизнь была легка. Я целиком сфокусировалась на Дэвиде, а поскольку Дэвид целиком сфокусировался на записи альбома в студии “Трайдент” на Уордор-стрит в Сохо, в сердце Лондона, то именно в этом месте я и проводила львиную долю своих дней.

И действительно, его соратники всегда были потрясающими людьми. Дэвид всегда был экспертом по части умения применять идеи и таланты других артистов в своей работе, и он точно знал, когда именно и кого именно нужно привлечь: его рок-карьера подпитывалась в разное время энергией таких соавторов, как Брайан Ино, Джон Леннон, Лютер Вэндросс и Стиви Рэй Вон. Галерея людей, собранная для этого первого их с Тони Висконти альбома была типично замечательной.

Тони был и есть просто блистателен. Я люблю его и как личность, и как профессионала. Ему было немного за двадцать, он приехал из Америки и успел пройти длинный путь от былого бруклинского мальчишки: к тому времени, когда он сидел за контрольным пультом в “Трайденте”, он уже был весьма искушенным музыкантом, сочинителем, аранжировщиком и продюсером. Он был всего на один или два года старше Дэвида, но настолько дальше него продвинут в профессиональном смысле, что у них развились отношения, вроде отношений между старшим и младшим братьями.

Тони был просто невероятно хиповым, как и многие трансатлантические эмигранты-музыканты, и сексуально шиковым. С Тони определенно стоило поддерживать длительные отношения; когда мы с Дэвидом поселились вместе, Тони вместе со своей девушкой перебрался к нам.

Впрочем, его мачизмо не слишком проявлялось в “Трайденте”. Совсем наоборот. Как продюсер он был боссом в студии (если учесть, что артист был относительным новичком, а не звездой), но он никогда этого не показывал. Его замечания всегда высказывались в форме предложений как музыканта музыканту: ничего фюрерско-директорского.

Ответственность за продюсирование альбома на самом деле лежала на троих людях – Дэвиде, Тони и замечательном инженере по имени Кен Скотт. Кен, как и многие студийные инженеры, был суперквалифицированным и сообразительным. Он не просто устанавливал микрофоны, контролировал эффекты и колдовал с разными механизмами и электроникой под руководством продюсера; он был равноправным созидательным партнером с необыкновенно развитым музыкальным словарем и утонченным чувством нюанса и атмосферы, к которому Дэвид с Тони открыто и часто обращались. С чисто звукоинженерной точки зрения он мог изобретать такие трюки, до которых его современники и не додумывались, пока не имели возможности послушать его конечную продукцию и покумекать над ней. Он был одним из ТЕХ ребят.

В личном плане он был стрейтом – спокойный, здравомыслящий, нормальный выходец из среднего класса, какими вообще часто бывают инженеры, честный и неаффектированный. Он мне очень нравился, как и Дэвиду, и Тони. Они отлично ладили.

И работали они вместе просто замечательно. За шесть недель записи и микширования коммуникация в студии срабатывала быстро, на интуитивном уровне, с высокой отдачей и техническим мастерством. Все тащились друг от друга: Дэвид – от глубины знаний и квалификации Тони и Кена, а Тони и Кен – от качества Дэвидовских песен и его идеально-высокого вокала.

Должна признаться, что Пол произвел на меня глубоко личное впечатление, даже более того, прямо-таки завел меня, как чертово колесо, поставив перед настоящей дилеммой. Я повстречала его всего через две-три недели после того как встретила Дэвида, так что поначалу у меня был период приятной неопределенности: кого из них я хочу больше?

И вот мы все счастливо работали вместе на Уордор-стрит. Музыканты приходили в студию каждый день с готовностью и охотой, работали весь день до раннего вечера и уходили ко времени обеда. Они прерывались на ланч, причем действительно для того, чтобы поесть. Короче говоря, вели себя совсем не так, как Дэвид и остальные рок-легенды в последующие годы: не напивались, не обдалбывались, не тряслись в неврастении и не капризничали, короче, не творили никаких пакостей. Они не были параноидными маньяками. Им не нужно было ждать, пока наступит темнота, прежде чем они могли бы выползти из своих нор и шмыгнуть в студию, и когда они работали, это не происходило в коконе из охранников, дилеров, сводней и прочих разнообразных прилипал и подхалимов. Они были работающими музыкантами в собственном смысле слова.

Когда вы гуляли по Сохо, то могли заглянуть в мириады миров, но я старалась сконцентрировать свое внимание на том мире, который ожидал нас с Дэвидом. Мой путь лежал к рогу изобилия бутиков на Карнеби-стрит или же к морям роскошных тканей у “Либерти”, что на Риджент-стрит. Множество изменений в имидже Дэвида и его заявлений в области моды ведут свое начало от этих моих блужданий.

В большинстве случаев после того как я возвращалась в “Трайдент”, а ребята заканчивали запись или микширование на этот день, мы отправлялись гулять вместе с Дэвидом. Забредали в гости к Кэлвину в Челси или к Кену Питту на Манчестер-стрит.

В один прекрасный день Дэвид взял меня с собой домой к Дане Гиллеспи. Мы постучались в дверь, и вот она стояла передо мной, моя новая лучшая подруга. Дана была замечательной певицей, сочинительницей, актрисой, спортсменкой и красавицей: ее успехи простирались от участия в сборной Британии по водным лыжам до исполнения роли Марии Магдалины в первоначальной Вест-Эндской постановке “Иисуса Христа – Суперзвезды”. К тому же она была экспертом по части секса, что в столь молодой особе просто потрясало. Она была нечто: один взгляд, и вы мгновенно становились фэном.

Дэвид сказал: “Вы двое обязательно поладите”, и он был совершенно прав (я поняла, насколько хорошо он уже меня знает). Между нами с Даной абсолютно не было никакого физического сходства, поскольку я сложена, как мальчик, а она – очень пышная, но мы знали: мы в этом мире для того, чтобы наслаждаться – едой, игрой, искусством, музыкой, любовью и всем созидательным и продуктивным. Она со своим другом Кеном и мы с Дэвидом все вместе занялись любовью этой ночью. Лондон был как устрица: все, что нам надо было сделать, это открыть его. Что-то должно было начаться, что-то должно было произойти.

А теперь мне нужно сказать вам что-то очень важное, просто решающее. Хотя сегодня я в этом не так уверена, но должна признаться, что в те дни, когда я смотрела на Дэвида, вверяющего свое искусство пленке в этой студии, мое внутреннее ощущение превратилось в твердое убеждение: Дэвид – один из Светящихся Личностей.

Эта вера была важнейшей частью его притягательности для меня и одной из основных причин, почему я была ему так предана и (зря?) так доверяла ему. Так что сейчас я расскажу вам о Светящихся Личностях, а вы можете насмехаться, сколько хотите, или, может быть, если вы были там, в 60-х (а я имею в виду именно ТАМ, а не просто смотрели весь этот странный трип по телеку), может быть, вы поймете.

Светящиеся Личности, по моим понятиям, были пришельцами: внеземные обитатели какой-то другой планеты или другого пространства или измерения. Они бесконечно более развиты, бесконечно умнее и сильнее земных людей, и мы вполне могли бы быть созданы ими. Возможно, расуждала я, Земля была просто научным экспериментом для Светящихся Личностей, а человеческое общество – чем-то, вроде искуссно сделанной муравьиной колонии, за которой они могли наблюдать и которой могли управлять. Они и управляли, устраивая повороты в истории развития человечества – посылая на Землю существа, влиявшие на ход событий в нужном им направлении. Эти существа, в общем-то, были душами, которые действовали внутри свиду обычных людей.

Моя теория предполагала, что многие из великих личностей в человеческой истории – те, кто толкал прогресс вперед гораздо дальше современных им рамок сознания или же снимал нагар со свечи, когда она, казалось бы, уже почти потухла, были людьми, в которых жили души Светящихся Личностей – Леонардо, Галилей, Ньютон, Ганди, Черчилль. Так что, пока я жила, дышала и занималась своими делами в космической атмосфере альтернативного Лондона 60-х, у меня было отчетливое чувство, что Дэвид, вместе с еще несколькими уникальными голосами – Джоном Ленноном, Бобом Диланом и Джими Хендриксом – светится изнутри.

Так что в моей преданности Дэвиду была высшая причина: я служила Свету.

В конечном счете моя философия о Светящихся Личностях сослужила мне службу. Это была хорошая пара темных очков в комплекте с берушами. Она защитила мои глаза от солнца, когда я абсолютно сконцентрировалась на своей цели, и она же смягчила грохот реальности, когда я решительно устремилась вперед. Понимаете, реальность – это, конечно, хорошо, но только если она не мешает вашей мечте.

К началу лета 1969 года мы с Дэвидом уже стали одной командой. Именно я была тем человеком, которому он прокручивал пленки, записанные за день работы в студии, ожидая реакции и комментариев. Именно я была тем человеком, с которым он обсуждал философию, религию, историю, общество и поступки окружавших нас людей – сырой материал для своей работы. Я звонила вместо него по телефону и ходила вместе с ним на деловые встречи, одновременно помогая ему советом и играя свою роль в приспособленной нами игре в “плохого полицейского и хорошего полицейского”. Все больше и больше я стала тем человеком, который претворял его идеи в жизнь: находила и охраняла нужные ему ресурсы и прошибала двери, в которые он хотел войти.

Это было чудесно. Я была обучена, воспитана и, возможно, рождена для этой роли, и я наслаждалась ею. Кроме самой любви, я ничего так не люблю, как быть полезной.

Один из примеров – Бекенгэмский Фри-фестиваль, хиппи-вечеринка под открытым небом, отражавшая Дэвидовские фолк-популистские ценности и его “Артс-Лэб”’овский подход к музыкальной сцене. Он аранжировал шоу для музыкантов и других деятелей “Артс-Лэб” – и очень успешно. Пришли около пяти тысяч зрителей и участников, людей самого разного сорта, и все происходило мирно, приятно и пристойно. До такой степени, что даже районные мэр и шеф полиции поздравили Дэвида с удачно проведенной работой.

Я выслушала все это, быстро кое-что прикинула в уме и сказала:

“Окей, Дэвид, встретимся в Монсуммано Терме”.

Неожиданно повисла тишина, потом он переспросил: “Что-что?”

“Встретимся в Монсумманно Терме, я говорю. Если у тебя такие проблемы, я просто приеду и улажу их. Окей?”

Это были магические слова. Его голос мгновенно потерял страдальческое напряжение, мы быстро обсудили пару деталей, сказали друг другу пару нежностей, и он повесил трубку. Я начала собираться в Италию.

Дэвид был в восторге. Кен – нет. Ему пришлось искать другой номер, но не думаю, что его беспокоили именно неудобства. Нет ничего, видит Бог, сравнимого с яростью отверженного педика.

Мое появление не предвещало Кену ничего хорошего. Перед отъездом из Англии я отправилась на Кенсингтонскую блошинку и купила подобающий наряд: для юной хиппи-леди – милое ультраромантическое белое кружевное платье в викторианском стиле, чтобы носить вместе с цветами в волосах, а для красивого нежного молодого джентльмена – кремовую викторианскую же шелковую рубашку с рукавами пузырем и очень-очень узкие черные бархатные брюки.

Именно в таком наряде, – а не в кабаре-костюмчике, определявшим то, каким его видел Кен, – да еще с этой своей ПРОКЛЯТУЩЕЙ подружкой под ручку, Дэвид и выступил на конкурсе (и великолепно!). Это был сплошной отрыв, должна я вам сказать. Помню, как мы спускались по лестнице отеля под взглядами публики, и как у всех коллективно отпали челюсти. Не думаю, что эти люди КОГДА-ЛИБО в своей жизни видели настоящих первоклассных хиппи, но – видели или нет – мы им понравились: мы устроили им праздник. И Дэвид, конечно же, выиграл конкурс.

Мы изобразилили великое шоу, и Дэвид был очень доволен. Было чудесно, что он выиграл конкурс, но самым чудесным было то, что он сделал это ПО-СВОЕМУ, в СВОЕМ стиле, сделал СВОЕ заявление. Он оценил мою работу, и, думаю, крепко усвоил урок: Энджи делает для Дэвида правильные вещи.

Кен Питт тоже видел, как Дэвид усваивает этот урок, и не думаю, что ему это нравилось. Я сочувствовала ему, но, в конце концов, это были его проблемы. Ну да, верно, потом они стали и моими, но это уже другая история.

Новый уровень наших с Дэвидом отношений начался с другого его международного звонка. На этот раз он находился в доме своих родителей, а я – у своих, на Кипре (я отправилась туда после окончания песенного конкурса, а Дэвид полетел обратно в Англию с Кеном).

Новости были трагическими: Джон Джонс умер от пневмонии вскоре после того, как самолет с Дэвидом и Кеном приземлился в Хитроу.

Дэвид хотел, чтобы я приехала к нему так скоро, как только могу. Мой отец щедро предоставил мне такую возможность, и я успела приехать на Плэйстоу-гроув до похорон, хотя я о них почти ничего не помню.

Отношение ко мне Пегги было просто ужасно. Она срывалась на мне тем же образом, каким, видимо, срывалась на Терри, и я начала понимать, что заставило Дэвида с ней порвать; до тех пор я считала ее относительно милой, а вовсе не той тяжелой и требовательной женщиной, которую описывал мне Дэвид каждый раз, как вспоминал о ней. Но тут уж она показала себя во всем своем мрачном величии – столь же злобная, как и несчастная.

Ее оскорбления проявлялись в разнообразнейших формах – от самой прямой брани до низкопробных притеснений. Дэвид, например, не любил чай; он пил только кофе. Так что, если Пегги делала себе чашку чая, она одновременно готовила Дэвиду его кофе, затем ставила ему под нос, а себе – свою чашку чая. Я могла сидеть рядом с ней все это время, но она игнорировала меня до тех пор, пока они с Дэвидом не усаживались со своими напитками. Тут она могла взглянуть на меня с невинным удивлением и сказать: “О, я и не подозревала, что вам тоже что-нибудь нужно. Может, хотите чашечку чего-нибудь?”

Принимая во внимание мой характер, я едва сдерживалась. Впрочем, я предпочитала тяжкий мир открытой войне. Так что я выворачивалась наизнанку, лишь бы умиротворить несчастную женщину. Я твердо решила не провоцировать скандала и не давать ей законного права ненавидеть меня. Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО не хотела, чтобы Дэвиду пришлось становиться на мою сторону против собственной матери. Я знала, что ему не нужно этой конфронтации, что он будет о ней глубоко сожалеть. Так что каждую ночь я забиралась в постель и лежала рядом с этим несчастным чудовищем, молясь всем святым, чтобы скорее пришел сон. Частенько, он долго не приходил. Ужас.

Впрочем, великие вещи рождаются в ужасные времена. И из этой эмоциональной трясины на Плэйстоу-гроув мы с Дэвидом выбрались, завязав еще более тесную связь.

Были и другие факторы, сближавшие нас. На Плэйстоу-гроув мы не могли спать вместе, так что мы утоляли свою потребность в интимности разговорами. Я открылась Дэвиду еще больше, чем до этого, и Дэвид ответил взаимностью. Пребывание дома вызвало в нем волну воспоминаний, в том числе болезненных (особенно о его чувствах к Терри), и он поделился ими со мной. Я стала ему еще ближе, и была счастлива услышать прямое излияние эмоций от своего холодного и отстраненного любимого.

Оглядываясь назад, на это оттаивание “Ледяного Человека”, думаю, что Дэвид начал полагаться на меня в том роде, в каком до этого полагался на своего отца. Джон Джонс всегда был в его жизни понимающей, поддерживающей фигурой (и великой силой, защищавшей сына от нападок Пегги), а теперь его не стало. Дэвиду был абсолютно необходим кто-то другой в этой роли. Я достаточно хорошо для нее подходила: я любила его и была ему беззаветно предана, более того, я могла ДЕЛАТЬ для него нужные вещи.

Затем состоялось нечто, вроде обета – ничего законно или религиозно санкционированного, но нечто тесно связавшее с ним мою душу, сердце и сознание. Мы сидели вместе в верхней комнатке, в которой Дэвид жил во времена своей ранней юности вместе со своим старшим братом (или без него), в хорошие и тяжелые времена. Не помню, какое время суток это было, и что именно привело к этому разговору, но помню саму суть. Я предложила Дэвиду договор. Мы с ним останемся вместе, сказала я, и начнем совместно новое дело. Сперва мы объединим усилия, чтобы добиться целей, которые ставил перед собой он – стать поп-звездой – а затем мы сделаем то же и для меня: поможем мне осуществить карьеру на сцене и в кино.

Дэвид выслушал меня, а затем сказал:

“Ты в силах принять тот факт, что я не люблю тебя?”

Так что я сказала: “Да, Дэвид, я могу это принять. Я могу принять все, что угодно.”

“Тогда все в порядке”, – сказал он и согласился с моим планом. Он принял свободно и с охотой и мою преданность ему, и мое доверие.

Так что я сама избрала свою судьбу. Там, в Бромли, в той маленькой спаленке, глядя на угольный сарай, но видя сияние прекрасного, свободного, сужденного звездами будущего, я поклялась отдать Дэвиду лучшие годы своей жизни.

* * *

И ни один аспект нашей ситуации не требовал такого внимания, как самый основной: нам с Дэвидом необходимо было место, где бы мы могли жить и работать вместе. Он все еще жил на Плэйстоу-гроув с Пегги, но ради всеобщего душевного здоровья мне пришлось удалиться в свою комнату у черта на рогах – в Блэкхите, а, следовательно, быстрые спонтанные действия, требуемые нашей миссией, были невозможны.

Тогда я пустилась на поиски дома, и какой же я нашла! Он назывался “Хэддон-Холл”, и он представлял собой эффектное зрелище.

Вообразите: вы – на полого поднимающейся к вершине холма отвилке главной магистрали к югу от Бекенгэма – одного из, как я уже говорила, самых зеленых и тихих южных Лондонских предместий. Кругом – море зелени и элегантно-тихая внушительная цивилизация. И вот, вы видите строение – на Саузенд-роуд, 42 – настолько отличающееся от обычной сдаваемой в наем собственности, насколько можно себе представить.

Первоначально, это было поместье фабриканта свечей – бастион ушедшей в прошлое Британской индустриальной империи. Он был построен одновременно с ее последним великим дивом, Стеклянным Выставочным Павильоном, в 1851 году. Как вы уже, должно быть, себе представили, “Хэддон-Холл” – типично викторианское сооружение из массивных красных кирпичей, украшенное торжественной белой надписью, и, конечно же, добродетельно уподобленное церкви – до такой степени, что основным компонентом заднего фасада (выходившего в огромный буйный сад, примыкавший к широким зеленым просторам площадки для гольфа) было гигантское окно с витражом.

Владельцем дома был некто мистер Хой, первоначально – садовник поместья, которому крупно повезло, когда последний свечной патриарх завещал ему эту собственность, дабы покарать наследников, сбившихся с пути истинного. Мистер Хой был чудесным джентльменом, но с ним было непросто иметь дело. Хотя я впервые увидела “Хэддон-Холл” еще во времена своего пребывания у Мэри Финниган, у меня ушло несколько месяцев на то, чтобы убедить мистера Хоя: мы с Дэвидом вполне способны платить 14 фунтов в неделю квартплаты, ошторить гигантские окна, справиться с кухонными неудобствами и так далее, и тому подобное. Но, поскольку смерть Джона Джонса приостановила наши с Дэвидом планы совместного проживания, к тому времени, как мы были готовы, мистер Хой тоже “созрел”. Мы въехали в “Хэддон-Холл”.

Это был дом, который мы с Дэвидом вместе сделали для себя своими руками. Мы гордились собой: мы прошли сквозь тяжелые дни, а теперь говорили друг другу, что наконец-то нашли место, в котором наши мечты могут стать явью. Теперь могли свершаться великие дела.

И мы чувствовали себя отважными. Чем я особенно была довольна. Дэвид уже жил в незаконном браке – с Хермионой, но для меня это был первый опыт такого рода. Мне страшно нравились свобода и возбуждающее чувство противостояния Пегги, условностям и нормам морали.

Недолго, впрочем. Дражайшая Пегги не замедлила заявить о себе, как и другой Дэвидовский спутник-стервятник – Ее Величество Мистер Питт.

Но, сарказм – в сторону, ее поведение было просто ужасно. Оно глубоко обижало меня. Я воспитывалась в другой среде, где члены семьи уважали друг друга и поступали соответственно. Так что мне было трудно переварить ядовитости, сыпавшиеся с материнской ветви Дэвидовского фамильного древа на всех, кто подворачивался – братьев, сестер, посторонних. Я была в полном потрясении, просто в ужасе.

Манеры Кена Питта были лучше, но он тоже испытывал мое терпение свыше всякой меры – потихоньку, шаг за шагом. Взрыв наступил после того, как он какими-то махинациями – лучше не думать, какими – уломал своих деловых коллег от музыкальной гей-мафии назвать Дэвида “Наиболее многообещающим новым исполнителем” на присуждениии призов Айвора Новелло за 1969 год.

Сама по себе полнейшая неуместность этой презентации нисколько не раздражала меня: это было, как, скажем, наградить Джими Хендрикса медалью за достижения в науке и технике. Что меня взбесило, так это то, что Кен Питт запретил мне появляться на церемонии награждения его мальчика. Это награждение было заслугой Питта, его звездным часом, сверкающей побрякушкой в короне “королевы”, и именно ОН должен был сопровождать Дэвида этим вечером.

Должна признаться, что на сей раз я взбесилась не на шутку, закатила такую истерику, что по “Хэддон-Холлу” только пух и перья летали (такое со мной вообще случается: я не то чтобы тихоня), впрочем, мое буйство мне ничего не принесло. Раз порешили быть мальчишнику, значит, так тому и быть.

Ну ладно. Это уж слишком. Такая цена мне уже не подходила. Дэвид сам по себе был замечателен, но багаж, который он с собой притащил, годился только на свалку. Я решила прервать свою миссию в “Хэддон-Холле” и отправиться на Кипр – продумать заново свои планы. Дэвид должен был разобраться со всеми своими педиками и демонами в одиночку.

Я обменяла рождественский билет на ноябрьский и полетела домой. Прощайте, Боуиевские дорогие и близкие, привет, мои.

Согласно наиболее пригодной для чтения из всех Дэвидовских биографий, “Стардаст” Тони Занетты и Генри Эдвардса, то, что я сейчас написала – не совсем правда. По их словам, прежде чем улететь на Кипр, я, цитирую, “ознакомила Дэвида с важной информацией: она считала, что она беременна. Прямо ничего сказано не было, но Дэвиду стало ясно, что честно и правильно будет на ней жениться.”

Что ж, мальчики остануться мальчиками, а “королевы” - “королевами”, и мне, вообще-то, не следовало бы волноваться из-за этой, довольно важной, впрочем, неправды. Тони и Генри, в конце концов, полагаются на информацию, в лучшем случае, из вторых рук. Тони появился в “Хэддон-Холле”, когда Рождество 1969 года было уже давно позади, а Генри там вообще никогда не был. Так что, давайте будем снисходительно думать, что это они не со зла. Кстати, я очень люблю Тони. Может, мне бы и Генри понравился, если бы я захотела с ним поближе познакомиться, но мне что-то не хотелось. От него исходил самый мерзкий запах пота, какой мне когда-либо приходилось чувствовать.

Давайте будем даже еще более откровенными. Я не собиралась, как нагло намекает “Стардаст”, хитростью заставить Дэвида на мне жениться. Если уж на то пошло, то, когда я получила от него на Кипре открытку после молчания в несколько недель, гласившую: “В этом году мы поженимся”, у меня были смешанные чувства.

Это правда, что выйти замуж за англичанина было самым естественным выходом из моей визовой проблемы и способом легально устроиться на работу в Британии, то есть приближением моей мечты о работе в театре.

Так что, понимаешь ли ты меня, дорогуша? Выражаюсь ли я достаточно ясно для тебя, Генри, относительно моего взгляда на брак в декабре 1969 года? Можешь ли ты представить себе, что, когда я впервые прочитала слова “В этом году мы поженимся”, моей реакцией было: “Ну чудненько. Только этого мне еще на х... не хватало!”

Дэвид позвонил мне в тот же день, как я получила эту открытку. Она пришла вместе с целой пачкой писем от него, задержанных почтовой забастовкой. Эти письма были такими милыми и нежными, что, читая их одно за другим, я чувствовала, как оттаиваю. Так что, к тому времени, как я услышала его голос, я была настроена к нему более, чем благосклонно. На меня снова нахлынули романтические чувства.

Ну что я могу вам сказать? Я знала, что мне придется трудно, но я любила этого человека. Я сказала себе, что, если я выйду за него замуж, это решит мои существующие проблемы, а с теми, которые из-за этого появятся, я как-нибудь справлюсь.

Ну я ж была Анджела Барнетт, дитя героев, выжившая в стольких баталиях, наученная урокам и закончившая пансион благородных девиц, заключательница сделок, прошибательница дверей и изгонятельница демонов. Я ж все могла. Я могла ГОРЫ свернуть.

Ну, теперь, когда моя история уже достаточно продвинулась вперед, позвольте мне отвлечься.

Если вы взглянете на мою жизнь, как на реку, то тогда мое рок-н-ролльное десятилетие с Дэвидом – это основное русло, формирующее и основную линию рассказа в моей книге. Но в него втекает и множество притоков, некоторые из них – столь же бурные, как и те воды, что мы делили с Дэвидом, и время от времени я буду брать вас с собой на прогулку по ним. Некоторые интересные персонажи встречаются на берегах этих потоков. Например, Джими Хендрикс.

Должна сказать, что мне ужасно повезло, поскольку я слышала и видела, как Джими играет. Он был просто неистов. Слышать, как он играет, это все равно, как если вы вообще впервые в жизни услышали электрическую гитару, словно он сам придумал совершенно новый инструмент, созданный из его собственной крови, плоти и души, и он словно парил внутри тела этого левши – обиталища Духа. К слову о Светящихся Личностях.

Лу заметил его сразу после меня и отправился к нему за кулисы, поманив меня с собой. Лу трепался обо всех обычных вещах, типа с каким нетерпением он предвкушает шоу, и все такое, но Джими был апатичен и неулыбчив, и его глаза, казалось, смотрели сквозь меня.

Я подумала, что это интересно, и, когда он ушел, сказала Лу: “Он так погружен в себя, да? Наверное, он очень сконцентрировался на своей музыке.”

Лу рассмеялся: видавший виды человек, просвещающий наивную девчонку: “Нет, Энджи, он просто обдолбан”.

В перерыве Джими подошел и уселся вместе со мной и Лу, и на сей раз он был гораздо более общителен, извинился за то, как вел себя до этого, и объяснил, что он волновался, потому что его басист (Ноел Реддинг, кажется) не пришел. Он очаровательно представился мне, и мы немного поболтали о том-о сем. Не помню, о чем именно, но помню, что он произвел на меня прекрасное впечатление. И я не думаю, что он был удоблан. Он мыслил очень ясно и остро, когда разговаривал со мной тем вечером, да и в другие три-четыре раза, когда мы с Лу заходили в “Блэйзис” в последующие недели.

Думаю, вообще-то, что Джими прикидывался, будто он обдолбан. С одной стороны, любовное приключение моего поколения с хэшем, травкой и кислотой как раз было в первой, самой сильной фазе, так что явно обдолбанный человек был ужасно привлекателен в глазах своих современников (эй, хиппи, вы это помните?) – серьезно-отключенное выражение лица было характерным фактором во всех модных местах. С другой стороны, музыкант, казавшийся обдолбанным, имел замечательную возможность изучать окружавших его стрейтов. АиРовские люди, вроде Лу Райзнера, которые были, в большинстве своем, старше и не вписывались в нарко-культуру, имели тенденцию расслабляться, думая, что объект их внимания прибывает в психоделическом тумане. Они становились слегка откровеннее, слегка свободнее и могли выболтать свои деловые секреты. Джими, я думаю, играл в ЭТУ игру.

Я была прямее. Лу очень сомневался, стоит ли подписывать Джими на “Меркури”, и я просто не могла в это поверить. “Почему ты не подписываешь его, Лу? То есть, я хочу сказать, подпиши его прямо СЕЙЧАС. Возьми стандартный контракт в офисе, скажи им выписать чек и получи его имя на бумаге! Он же просто невероятен! Он РОСКОШЕН! У него же будет гигантский успех!”

Как бы не так. Мой энтузиазм скорее наоборот остужал Лу, видимо потому, что он боялся явной сексапильности Джими (реакция, типичная для белого человека в годах), и ему совсем не улыбалась перспектива, что Джими может увести у него его драгоценную малолетнюю подружку. Я знаю, как он был доволен, когда я сказала ему, что я отказала Джими – не пошла с ним домой, – и вдвойне благодарен за то, что я отказала тактично. Я сделала вид, будто не слышу, когда Джими предложил мне пойти вместе с ним, и продолжала говорить. Хотя это совсем не было тем, чего я хотела, но осторожность взяла верх. Мне еще не было 18-ти, следовательно, я еще была связана договором с отцом, и потом, я прекрасно представляла себе реакцию Лу, если бы я слиняла вместе с этим знойным черным гитарным богом. Так что извините, ребятки, никаких историй про секс с Джими Хендриксом не будет.

Уверена, что мой отказ не имел особого значения для Джими, который не испытывал недостатка в обожателях, но это определило тон наших будущих встреч, когда мы общались скорее как коллеги. Он спросил меня, сплю ли я с Лу и я ответила, что нет, и объяснила причину (отец), но в остальном мы говорили о музыке, моде и бизнесе. Джими выспрашивал меня про Лу и других людей с “Меркури”; он хотел разобраться в изнанке всего этого дела и оценивал умно и критически разнообразных просителей его руки от бизнеса. Он не хочет иметь дела с “Меркури”, сказал он мне, потому что у этой компании в прошлом не было никаких рок-хитов, и она не сможет должным образом раскрутить его. Он был прав. У “Меркури” имелось полно финансовых возможностей, но боссы из Чикаго были любителями музона из джук-боксов. Они просто не способны были мыслить в терминах развития художника и больших промоушн-бюджетов.

Еще одним кандидатом для “Меркури” был Бадди Майлз – великий и могучий (в прямом смысле) джаз-рок барабанщик, который, как это ни странно, присоединился к Джимиевской Группе Цыган несколько лет спустя. Поначалу, я думаю, Бадди видел в Джими соперника. Это ОН был самым увесистым черным актом на “Меркури” (предполагался каламбур!), и он не собирался помогать лэйблу подписать артиста, способного отвлечь от него внимание.

Однако же Бадди был сам еще тем приключением. Пока он записывал один из своих альбомов мы с ним стали “сотрапезниками” – в самом что ни на есть прямом смысле слова. Бадди ужасно много ест, мягко говоря (в нынешние времена у него случилось бы расстройство желудка, а тогда он спокойно мог быть гурманом), и он любил меня за то, что я была единственным человеком, который мог с ним в этом чуть ли не потягаться. Когда я заходила в студию, начиналось: “О, боже, да ты привел Энджи! Моя девочка! Вот это девочка, которая умеет ЕСТЬ! Окей, сестренка, чего бы тебе хотелось?”

Я говорила, чего бы мне хотелось, и мы заказывали это в огромном количестве – жареных цыплят, китайские блюда, что угодно, а потом усаживались в студии на пол и принимались за еду. Я, конечно, не могла сравниться с Бадди по количеству принятого в желудок, но я садилась рядом с ним, подавала все, что ему хотелось, а потом убирала за ним. Он это обожал. Также как и Лу, который мог поддерживать расписание записей, пока Бадди оставался в студии, вместо того чтобы шастать в поисках именно той жрачки, на которой он был зациклен в данный момент.

Мне нравился Бадди. Позднее он ввязался в какие-то темные делишки, закончившиеся для него тюрьмой в Штатах (по трем пунктам обвинения, ни много-ни мало), но это в порядке вещей. Барабанщики вообще такие. Один мой любимец из их числа, бывший какое-то время моим любовником, как-то укокошил одного парня, выбросив его сквозь стекло окошка во время драки, а многие другие тоже доходили почти до этого, хотя, в основном, они сами раньше времени отправлялись на тот свет. Что-то такое есть в парнях с барабанными палочками в руках, да и во мне тоже: они мне однозначно нравились, мне везло на барабанщиков. Впрочем, об этом – позже.

Продолжу свое отступление – на сей раз, впрочем, перенесемся в 1985 год на “Семинар Новой Музыки” в Нью-Йорке. Это событие было страшно скучным, за исключением одного магического момента, когда Джордж Клинтон и Джеймс Браун оказались вместе в одной комнате. Ну, тут, конечно, что-то должно было случиться.

“Бог-отец” начал задираться первым: “Эй, Джордж! Видно, ты в хорошей форме. Не раздавишь парочку “маленьких” для нас?”

Джордж глянул всерху вниз: “Старик, старик, зачем ты так говоришь? Раздавить пару маленьких – фью! Думаешь, я соглашусь делать из тебя посмещище?”

“Ну-ну, давай, давай, раздави три!” – сказал “Бог-отец”.

Джордж вернулся. “Я раздавлю три, если ты раздавишь пять”.

Джеймс хохотнул и глянул на него. “Ну почему мне просто не избавить тебя от такой напасти? Почему бы мне не раздавить десять, а ты посмотришь, сможешь ли столько?”

Так что они принялись за дело, и на эту сцену было просто жутко смотреть. Когда они остановились, Джеймс Браун раздавил двадцать-семь! Двадцать семь полных “маленьких”! А более молодой Джордж Клинтон просто свалился наземь, – задыхаясь, полностью побежденный – после двадцать-третьей. Так что “дух фанкаделики” лежал на сцене, поверженный, глядя вверх на “Бога-отца соула”, стоявшего над ним – великолепного, с ясными глазами – обливаясь потом, как лошадь, и говоря идеально-церемониальные слова: “Ты по-прежнему босс, Джеймс”.

Эти парни были просто неописуемы.

Единственным, не вписывающимся обстоятельством было то, что ни один из нас не был обдолбан, когда мы произносили слова (терпеть не могу называть их клятвами). Но мы наверстали свое, по дороге из ЗАГСа заскочив в “Три Бочки” – местный паб и родную площадку Бекенгэмской “Артс-Лэб” – и надравшись в стельку вместе со своими приятелями.

Так что вуаля! Идеально альтернативная свадьба для идеально альтернативной пары. А чтобы не оставалось сомнений, насколько альтернативными они были, почему бы мне не описать все подробней?

Например, мы не женились из каких-то романтических соображений. Я, лично, бросилась головой вперед в эту прорубь с Дэвидом, чтобы утихомирить непререкаемые Британские иммиграционные службы, а следовательно, сделать достижимыми свои профессиональные цели (а заодно и чтобы заткнуть Пегги). Дэвид, со своей стороны, преследовал сходные – СВОИ профессиональные цели, привязав к себе своего вышибалу (самому ему не хватало природных ресурсов во время моего отступления на Кипр), ну, и чтобы заткнуть Пегги.

Мы просто избавлялись от раздражающего фактора и убирали преграду на пути к большим делам. Не помешало и то, что мои родители преподнесли нам свадебный подарок в виде кругленьких трех тысяч британских фунтов. На эти деньги можно было накупить каких угодно занавесей, даже для таких гигантских окон, как в “Хэддон-Холле”.

Впрочем, должна признаться, что, когда нас с Дэвидом связывали узами брака, я раскраснелась ну ни дать-ни взять старомодная девчоночка. Этот момент был так мил и важен: все в нем, романтика – тоже, так что он мне очень понравился. Хотя я сделала все возможное, чтобы скрыть эти чувства. Это было бы совсем не круто, вдруг начать вести себя, как обычная девица: лучше было оставаться сильной, твердой, компетентной, надежной, разумной, агрессивной – короче такой, какой я нравилась Дэвиду.

Это о романтике. Теперь об условностях.

Ну уж, увольте. Дэвид, сын Лэнса, подписался на моногамию, разделяемую большинством мужчин на планете: абсолютная верность, вплоть до первого предложения, а он был восходящей звездой в таком мире, где предложения, если и не сыплются в чрезмерном количестве, то, по крайней мере, поступают ежедневно. Так что, если бы он поклялся поддерживать обычный моногамный брак, поклялся даже чем-нибудь особенно ужасным – скажем, навечным изгнанием из поп-чартов, я была бы дурой, если бы поверила.

Кстати, моногамия мне вовсе не нравится. Я сама совсем не из разряда женщин одного мужчины (или женщины). До тех пор, пока мы были правдивы друг с другом и уважали ту любовь, которая была между нами, мы с Дэвидом были идеально свободны развлекаться и кувыркаться, с кем хотели.

Мы были молоды и свободны, и это был Лондон, великий центр смелого, прекрасного нового мира; свободная любовь была так естественна, была просто тем, чем все занимались.

Впрочем, дело не только во времени, по крайней мере, не для меня. У меня пункт в этой области, поскольку я бисексуальна, и поскольку меня травмировали и ожесточили еще в самом начале ужасной расправой над нами с Лоррэйн в Коннектикутском колледже. Я чувствовала в себе жар парламентария от сексуальной партии, понимала ее силу и решила, что она нуждается в борьбе.

Я хорошо помню, где и когда начался мой путь к такой идеологии. Мне было восемь лет, и я только что вернулась домой на Кипр, пройдя свое Первое Причастие в Штатах. Тогда у меня были очень длинные волосы, и как-то раз в школе компания мальчишек из моего класса поймала меня и запустила в мои замечательные волосы ящериц. Испуганные ящерки пытались выпутаться и отбрасывали хвосты на пути к спасению: они сами и их отброшенные, все еще шевелящиеся хвосты извивались и копошились у меня в волосах – боже правый!

Когда мой отец вернулся с работы домой, у меня уже кончилась истерика, но я была настолько несчастной, что он сразу понял, что что-то произошло. Он спросил, и я рассказала ему.

Перво-наперво он дал мне совет, который я помнила потом всю жизнь, хотя и не всегда ему следовала: “Бэби, никогда не показывай людям, чего ты боишься. Если они знают, чего ты боишься, они могут причинить тебе боль”.

А потом он взял меня с собой в сад и поймал для меня дюжину ящерок, Поначалу я боялась их, но мы оставались в саду до тех пор, пока мне не понравилось играть с ними. А потом мы их отпустили.

“Ну что, больше ящерки не будут огорчать тебя?” – спросил он. Я сказала, что нет, и это было правдой; я больше никогда их не боялась.

Шесть лет спустя, когд я училась в школе в Швейцарии, я применила совет своего отца – на этот раз к ревности. Моя лучшая подруга, Пэт Янг, начала дружить с другими, и мне было от этого худо: я боялась, что она меня бросит. Но тут в голове у меня словно прозвонил некий звонок, и я поняла, что ревность – всего лишь разновидность страха, а что мне говорил мой отец?

Впрочем позднее, когда я вышла замуж за Дэвида, я знала, что вступаю на незнакомую, возможно, пугающую территорию. Я не имела ни малейшего представления, сработает ли открытый брак между нами перед лицом ревности, которую он словно нарочно искушал; не знала, хватит ли у каждого из нас эмоциональной силы справится с ним. Но вот мы с Дэвидом – в решительно нетрадиционной, интригующей ситуации. Почему бы не попробовать, сможет ли человек действительно с ней справиться?

Я поняла; все верно. Кто-то может. Я, по крайней мере, могу. Любовное партнерство с Дэвидом, плюс любовные связи с другими людьми, плюс любые случайные встречи, какие только могли влиться в этот поток, предлагали потрясающий стиль жизни.

Ужасно стыдно, что я могла справляться с ситуацией превосходно, а Дэвид оказался на это неспособен.

Но я что-то забегаю вперед. Реальность 1970 года была такова, что мы с Дэвидом подписались на теорию открытого брака, но вели себя более или менее моногамно. Я говорю “более или менее”, потому что время от времени мы развлекались вместе с другими людьми, а Дэвид, по-видимому, принимал подворачивавшиеся ему предложения, пока курсировал без меня по своим рок-н-ролльным дорожкам. У меня же не было в то время других любовников, кроме него – ни мужчин, ни женщин.

Вообще-то в те ранние дни в “Хэддон-Холле” Лоррэйн по-прежнему оставалась единственным человеком, доведшим меня до оргазма. Так что, можете себе представить, как тесно она была все еще вплетена в мое повседневное сознание, как громко ее голос все еще звучал в моей голове. Я по-прежнему носила с собой ее тетрадь любовных стихов (даже сейчас я чувствую запах акриловой краски на обложке, которую она сделала для меня), и я все еще носила ее любовь в своем сердце. И это было серьезной причиной какое-то время; прошла пара лет, прежде чем я начала флиртовать с другими женщинами, и несколько – прежде чем я встретила мужчину, способного привести меня к вершине сексуального блаженства. Мужчины были большим разочарованием.

Но секс был не главным в наших с Дэвидом отношених. В нашем партнерстве главным были творческое самовыражение, филосовский рост и достижение наших личных и общих честолюбивых целей.

Это было так особенно, так интенсивно. Каждый из нас нашел человека, нужного ему, чтобы осуществить свои мечты, а для людей, как мы, это была ОЧЕНЬ сильная связь. Мы были за нее почти смущающе благодарны, почти сентиментально расчувствованы... Двое нас против всего мира; двое детишек, заявляющих права на будущее; заря, занимающаяся в доме, где Светящаяся Личность и ее проводник пробуждаются и готовятся к путешествию всей их жизни...

Впрочем, к делу. Наши первоважнейшие задачи были решены: Дэвидовский вышибала был при нем, домашняя база обеспечена и оперативно-действенна. Теперь нам требовались остальные пункты в нашем списке, под названием “Лестница к Звездам”. Самое главное: группа.

Что было само по себе не ново. Для любого здравомыслящего, для нас с Кэлвином в частности, уже давно было ясно, что версии Дэвида Боуи, доступные публике в 1969-1970 годах (юный томный фолк-певец и Кен-Питтовская будущая звезда кабаре), слегка отстали от времени. Например, это просто не работало, когда Дэвид выходил один-одинешенек на сцену, с одной только гитарой и всей своей утонченной чувствительностью, и оказывался лицом к лицу с подвыпившими ист-эндовскими хулиганчиками, набившимися туда ради Хамбл Пай – группы, выделившейся, в основном, за счет огромной громкости звука. А что касается его кабаре-карьеры... Что ж, люди, хотевшие Джуди Гарланд, просто оставались дома и смотрели “Волшебника Оз”. А у нас на дворе был, слава те, Господи, 1970 год. Любой хотя бы с крупицей мозгов должен был знать, что, какая бы в вас ни была изюминка, вы просто ОБЯЗАНЫ играть рок.

Что ж, мы отправились в Халл. Не помню почти ничего о самом городе, кроме непроглядного дождя и почти зловещего отсутствия холмов и вообще каких-то неровностей. Не помню даже вкуса впервые попробованного мною североморского ската в этом городе, готорый справедливо называют самым большим в мире магазином рыбы с чипсами. Зато у меня очень живые воспоминания о Ронно.

Впрочем, его пришлось немножко поуламывать. Нам пришлось отправиться в маленький муниципальный домишко его родителей и встретиться с его семьей: милый гостеприимный народ – живое подтверждение пословицы, что, чем дальше на север Англии вы забираетесь, тем лучше люди вам встречаются. Особенно это относится к его маме. Мик никуда и ни с кем не ходил, судя по всему, пока мамуля не давала своего на это согласия. Что мамуля и сделала. Она чудесно поладила с Дэвидом, да и со мной – тоже, а мне она сразу понравилась.

“Ну вы там присмотрите за ним, ладно, Энджи?” Эта чудесная женщина была вся – материнская забота, в окружении своих роскошных льняноволосых детей, каждый из них – маленький английский мормончик с прекрасными манерами, непоколебимой моральностью и безграничной чудаковатостью. “С ним ведь будет все в порядке в Лондоне, правда?”

“О, да, миссис Ронсон, уж мы о нем позаботимся. У нас ему будет хорошо.”

...О, да, миссис Ронсон; у него будет чудесный теплый балкончик, на котором он будет спать вместе с приятелями, чудесная удобная развалюшка, чтобы ездить каждый день на гиги за тридевять земель, бесплатные струны для гитары, пара грошей в кармане время от времени, так много девиц, как только он захочет, и лучшие доктора государственного здравоохранения к его услугам. Ему будет просто ЧУДЕСНО в Лондоне...

Так что, вакантное место лид-гитариста было укомплектовано этой знойной личностью, а, стало быть, группа была готова к серьезному состязанию за место на поп-рынке. К этому времени все наши потребности, включая таковую в роуди, были удовлетворены.

Наш роуди, Роджер Фрай, – австралийский йоркширец или же йоркширский австралиец – был красавцем хоть куда. Не имею ни малейшего представления, откуда и когда он впервые появился – у меня было такое чувство, будто я его сама родила готовенького в один прекрасный день, но он, по-видимому, был чьим-то еще роуди, до того как стал нашим: у него были типично роудиевские замашки.

Роджер, как и Ронно, был одним из обитателей хэддон-холльского балкона. В их число в разные времена входил наш первый барабанщик Джон Кэмбридж и наша вторая ритм-секция – Мик Вудманси и Тревор Болдер (Ронновские приятели по “Крысам” из Халла). Балкон так же служил местом ночлега всем, кого парни притаскивали с собой с разнообразными целями, плюс случайным гостям, слишком уставшим, обдолбанным или пьяным, или которым просто слишком долго было добираться домой.

Так что этот балкончик был весьма ценным преимуществом. Можно сказать, благодаря ему Дэвид смог собрать группу, которая, в свою очередь, обеспечила ему карьеру в роке. Впрочем я, лично, очень рада, что мне не приходилось там спать. Те, кто там ночевал, обычно бывали разбужены ужасно рано – задолго до наступления рок-н-ролльной зари – часов в девять (утра, я имею в виду). Это я их будила, рявкая или, наоборот, улещивая кого-нибудь по телефону, стоявшему в холле возле входной двери.

Это была моя ежедневная обязанность. Пока Дэвид блаженно дремал в нашей спальне, я поднималась и принималась за работу в то же время, когда люди обычно приходят к себе в офис. Или же я строчила на швейной машинке, измысливая рок-н-ролльные прикиды или занималась еще чем-то, что срочно требовало моего внимания. Все, что я ни делала, более или менее сопровождалось шумом, так что мои бедные детишки не могли себе позволить так поспать, как их босс. Или, возможно, я помогла им научиться, как оставаться в коматозном состоянии под любой шум – полезная вещь для рок-н-ролльщика.

Несколько процессов одновременно начали развиваться в эти первые месяцы после нашего брака. Первым из них была все более действенная, интуитивно-слаженная наша с Дэвидом совместная работа. “Хэддон-Холл” во многом был и нашей сценой, не только нашим домом – тем местом, куда мы приводили людей, которых хотели потрясти, шокировать или соблазнить и заманить в нашу творческую сферу, так что мы с Дэвидом частенько вполне сознательно обрабатывали вместе своих гостей.

Это было не так просто, как та “хороший-и-плохой-коп”-тактика, которую мы приспособили в бизнесе, но, в принципе, работало приримерно по той же схеме. Я была пряма и откровенна там, где он был скрытен; решительна там, где он – вкрадчив; напориста там, где он казался (но не был) покладистым. Я направляла события и меняла их курс там, где он нуждался в изменении, и прерывала его, если он не срабатывал. Я была аккумулятором, трансформатором и тем реле, которое перекрывает ток. Дэвид был источником энергии, самим путешествием и конечным пунктом назначения. Именно он находил людей и увлекал с собой в Боуи-мир. Мы сменяли друг друга у руля, если была необходимость.

И это хорошо срабатывало. “Дэвид и Энджи”-шоу, разыгрывавшееся в “Хэддон-Холле” с успехом в течение нескольких сезонов, стало весьма популярным в наиболее хиповых кругах города.

Другим процессом было возрастание Дэвидовской уверенности в себе, благодаря управлению и возглавлению “Хэддон-Холла”. Он был свободен в своем выборе – как декорировать это место, как и когда играть музыку и так громко, как только захочется, есть в любое время по собственному расписанию, самому платить за все и нести ответственность. Это были освобождающие перемены для молодого человека, до этого во многом зависимого и ограничиваемого гостеприимством других людей: его родителей, Кена Питта, Линдсея Кемпа, Мэри Финниган, обычно старше его и в большей степени принадлежащих к истеблишменту.

Короче говоря, “Хэддон-Холл” открыл Дэвиду совершенно новый уровень возможностей. Впервые он сам был в ответе за свою жизнь. И это было замечательно – смотреть, как он начинает все больше вести себя скорее, как мужчина, чем, как мальчик. Мне тоже нравилась в Дэвиде сила и ответственность – то же, что ему нравилось во мне.

1970-й был хорошим годом. Наша жизнь была ориентирована на определенные цели, но в ней совсем не было стресса. Веселье – вот, что было главным: продуктивность, оптимизм, общительность, вызов, удовольствие.

Я чувствовала себя вполне в своей тарелке. Я разобралась с Пегги и я позаботилась о Терри, когда он приехал к нам пожить какое-то время после выхода из больницы. Мне постепенно все больше стал нравиться этот несчастный, милый, забавный и блестящий человек, и я кормила и всех других наших ребят, благодаря переоборудованной кухне, в которой Дэвид сам установил газовую плиту (ну что за муж!). Я потчевала Дэвидовских старых друзей и наших общих новых – от кукловода Брайана Мура до Лайонела Барта, этой ультраяркой звезды Британского театра. Я провернула замечательное дельце по покупке подходящей звукосистемы для Дэвида и Хайп (так называлась теперь его группа), уговорив “Филипс-Полигрэм”, европейского дистрибьютора “Меркури”, подписать Хайп как самостоятельный акт и выдать авансовый чек в нужной сумме – для покупки системы у этой же звукокомпании. Я гремела во все погремушки. Мы с Дэвидом отправлялись в разные музыкальные офисы, входившие в нашу схему, занимались делами, но и просто прикалывались над людьми для забавы – доводили их до полного офигения, рассказывая, что Дэвидовские новые песни все сплошь – о лесбийской любви или, что мы договорились с Полом Букмастером записать альбом, вдохновленный исключительно китовьими звуками и т.д., и т.п. – что только на ум взбредет. Это был сплошной улет – наблюдать, как те несчастные пытались разыгрывать крутых, по ходу судорожно сообржая, издеваемся мы над ними, или нет.

Я была на высоте, чувствовала себя замечательно в тот год – набиралась сил, приближалась к заветному порогу. И еще я проводила много времени с Даной Гиллеспи, ходила с ней в разные места. Она для меня была первым человеком, полностью развившим философию самоосвобождения через секс и наркотики, и она подбадривала меня. Дана познакомила меня с курением хэша и помогла мне увидеть собственную привлекательность; она помогла высвободиться моей женственности и поставила под вопрос мою убежденность в том, что моя мужественная, резкая черточка – единственный билет в жизнь. Я нашла в Дане новую наперсницу.

У нас был свой дом, у нас была своя группа. Какой дальше пункт? О, боже, ужасно неприятный, полный двусмысленности и конфликтный для меня, а, возможно, и не слишком приятное чтиво для вас. Все же, с ним нужно покончить.

Ля Питт. Как он меня оскорблял? Давайте-ка подсчитаем...

Нет-нет, не сейчас. Сначала небольшой портрет этого человека.

Я отнюдь не собираюсь принизить уровень образования Кена, потому что он был исключительно культурным человеком, с глубокими познаниями в истории, литературе и искусстве, и Дэвид, несомненно, многому научился у него. Не думаю, что культурные горизонты моего мальчика из Бромли были бы даже отдаленно столь же широкими, если бы Кен не взял на себя задачу их расширить.

Но это было невозможно. Слова, начертанные на Дэвидовской стене звучали: “РОК И РАДИКАЛЬНОСТЬ”, а не “КАБАРЕ И ПОДЧИНЕНИЕ” - неисправимая разница.

Проблема была и так ясна, но в ней было еще много заковык. Одним из элементов – самым важным – был извечный разрыв поколений. На дворе стоял 1970 год; разница в культурных подходах Дэвида, в его двадцать-три, и Кена, в его, приблизительно тридцать-пять, была устрашающей. Кен просто-напросто не мог врубиться в Дэвидовскую страсть к дзэну, макробиотике, вселенской любви и прочим атрибутам нового хиппи-мира. Для него, я уверена, поход на шоу в “Раунд-Хаузе” был глубоко чуждым икспириенсом. Возможно, вроде того сна, что мне как-то приснился:

Так что я понимаю – это трудно, когда твои чувства оскорбляются, а ценности попираются, и я уверена, что Кеновское столкновение с поколением мира, любви и освобождения в 1970 году было таким же неприятным, как и мое – с сегодняшней эгоманией, женоненавистничеством и злобностью.

Его приверженность статус кво была горяча, в этом смысле он был во многом человеком своего поколения. Он и его совеременники были гомосексуалистами, знавшими свое место: глубоко “в шкафу”, в безопасности. Они и не мечтали бросить вызов обществу, диктовавшему им, что “шкаф” – это единственное подходящее для них место, а, следовательно, люди, как Дэвид или я, были для них опасны. Открыто показывать на публике свою бисексуальность или гомосексуальность означало, по их понятиям, подстрекать к катастрофе. Истеблишмент этого не одобрит, такова была их логика, последует расправа, и жизнь всех спокойных респектабельных гомиков превратится в кошмар.

А, может, и могу. Ему не нужно было обладать бурным воображением, чтобы постичь правду: то, что социальные стены, возведенные обществом вокруг каждого индивидуального гомосексуалиста и вокруг их отдельных групп, таких, как гей-мафиозный музыкальный бизнес, готовы вот-вот рухнуть; что весь этот сложный клубок правил (куда, когда и с кем дозволяется ходить педикам, чтобы стрейты не прибрали их к ногтю), вот-вот выбросят в окошко; что Дэвид и я не были одиночками, но застрельщиками всеобщих глубоких перемен – первыми ласточками, если хотите, сексуальной весны нашего поколения.

Дэвид передавал все это мне, выпуская пары своего гнева и смущения, ищя поддержки каждый раз, как разгоралась новая полемика или выступало на поверхность его старое сопротивление украшательству, и постепенно мне стало ясно, что дистанция между ним и Кеном никогда не уменьшится, даже если Кен говорил дело. Например, что касается фильм-карьеры, я считала, что он совершенно прав; маленькая роль в независимом малобюджетном фильме “Солдаты-девственники”, которую он добыл для Дэвида, была многообещающим началом.

Но вы не могли об этом сказать Дэвиду: сам факт, что это была инициатива Кена, и что фильм-карьера была Кеновской идеей, отвращал его и поддалкивал в противоположном направлении; он будет рок-звездой, чтобы там Кен ни говорил, и черт его дери, если он хоть на пол-шага подойдет к съемочной площадке (это предубеждение длилось еще долго; мне просто-таки пришлось выпрыгивать из штанов, уговаривая его сняться в “Человеке, упавшем на Землю”, и мне еле-еле удалось его уломать). Мой муженек, должна я вам сказать, обладал одним дефектом характера: ему обязательно требовалось, чтобы все идеи исходили как бы от него самого, хотя большинство его идей принадлежали, на самом деле, другим людям.

Помню один вечер, когда мы давали двойной концерт на юге, неподалеку от Лондона, а не как обычно за двести миль к северу. Мне тем вечером досталось. Меня выволокли вон двое копов за попытку придушить одного молокососа, который бросался зажженными сигаретами Дэвиду в лицо, пока он зарабатывал деньги себе на ужин. Выпутавшись из этой передряги, я осталась дрожать в темноте под дождем, пытаясь загрузить чертову звукосистему в эту смехотворную крошечную машину, чтобы мы могли получить очередную порцию оскорблений от следующей вопящей, блюющей, нализавшейся пивом кодлы идиотов, и тут меня как по голове ударило: все, с меня хватит.

“Дэвид! – сказала я. – Меня все это достало, мэн. Это ДОЛЖНО прекратиться.”

“Я знаю, что ты хочешь сказать, – вздохнул он, и по злому собачьему выражению в его глазах я поняла, что он не шутит. – Меня это достает уже два чертова года.”

Теперь напрашивается вопрос: почему этот конфликт до сих пор не был улажен? Почему Дэвид просто не уселся спокойно вместе с Кеном и не предпринял решительной попытки убедить Кена продвигать его карьеру в сторону рока, а там уж исходить из того, что последует за такой конфронтацией? Не думаю, что британцы, при своей склонности к многословию и иносказательности способны на такие прямые действия, а в Штатах мы называем это “слови рыбину, или отрежь наживку”.

Ответ кроется в Дэвидовской психологии: интересная, но не слишком впечатляющая область. Он только непрерывно хныкал и пассивно-агрессивно сопротивлялся, никогда не выражаясь четко и ясно и не беря на себя ответственности за ситуацию. Когда я впервые встретилась с Кеном, я была, честно говоря, огорошена: неужели этот очаровательный, культурный, с прекрасными манерами джентльмен и есть тот людоед, из-за которого Дэвид уже достал меня своими стенаниями? И разве Кен не был чрезвычайно полезным средством – опытный, способный бизнесмен, который совершенно явно был глубоко – профессионально и лично – предан своему клиенту? Кого еще, недоумевала я, может Дэвид хотеть себе в менеджеры?

Кто ему нужен был, я думаю, так это папочка. Роли в отношениях между Дэвидом и Кеном замешаны были именно на ЭТОМ. Дэвиду нужна была такая же некритично поддерживающая фигура, каким был его настоящий отец: кто-то, кто бы заботился о нем, покровительствовал ему и делал все возможное для осуществления мечты своего мальчика. И никогда, НИКОГДА не указывал ему, что делать. Кеновским же идеалом сына/клиента/секс-объекта был молодой человек, нуждающийся в направлении и признающий, что папочка знает лучше. Вот их отношения и гнулись под тяжестью такого багажа: Кен все больше и больше пытался вылепить своего мальчика по своему разумению, а Дэвид, абсолютно непослушный, но не выносящий никакой конфронтации, хитроумно срывал Кеновские планы и непрерывно скулил и жаловался мне, ожидая, разумеется, что у меня в конце концов лопнет терпение и я возьму на себя инициативу, чего он не хотел (или не мог) сделать. Ни секунды не сомневаюсь, что когда Дэвид предложил мне руку и сердце, главной запланированной им для меня миссией было как раз свержение мистера Питта: защитница, экзекутор, вышибала, драконоубийца.

Секс, само собой, был важным компонентом договора между Дэвидом и Кеном, но в этом вопросе у меня не так много конкретной информации. Я частенько спрашивала себя, позволял ли Дэвид Кену в ранней фазе их отношений что-то с собой вытворять (в фашистской униформе?), но в более поздней стадии, я уверена, все это было уже на уровне чистого желания, а не конкретного акта.

Такое положение вещей вполне вписывалось в “королевскую” схему. “Королевы” не так уж хотят гей-секса; они часто ищут привязанности стрейтов или бисексуальных мужчин – чаще, чем чисто гомосексуальных связей – и обычно вполне комфортно чувствуют себя в такой ситуации, когда их желание остается физически неудовлетворенным или же объект их желания не вовлечен полностью в их сексуальные отношения. Так что такой, как Дэвид, привлекательный, игривый, бисексуальный юный жеребец с законным основанием на частые посещения, но не доступный 24 часа в сутки, был ну просто почти что идеален.

Таков мой взгляд на отношения Дэвида и Кена. Кен действительно хотел для Дэвида только самого лучшего, действительно работал на него в поте лица и действительно любил его. И, само собой, действительно ненавидел меня.

И очень жаль. Кен как-то сказал про меня: “Она была штурмовиком, осаждавшим его [Дэвида] двадцать-четыре часа в сутки”. Очень интересно это все. Штурмовиком! Двадцать-четыре часа в сутки! Звучит более похоже на Кеновскую заветную мечту, чем на мою реальность.

Что подводит нас вплотную к предмету, часто упоминаемому, но до сих пор конкретно не рассмотренному в моем рассказе: к британской музыкальной гей-мафии.

Давайте проведем дознание. Управлялся ли британский поп-музыкальный бизнес в 60-е – 70-е годы геями, и если да, кто именно эти люди, которым отсасывали ваши герои, чтобы стать вашими героями?

И да, и нет по обоим вопросам. Не то, чтобы голубые УПРАВЛЯЛИ британским музыкальным бизнесом в 60-х – 70-х, но множество ключевых фигур в этой игре, особенно менеджеры, были явными или тайными гомосексуалистами. В их числе – покойный Брайан Эпстайн, столь гениально прозревший наше будущее в Битлз; Роберт Стигвуд, приехавший из Австралии вместе с Би Джиз, сделавший из Крим супергруппу, основавший собственный лэйбл и приложивший руку к разного рода популистским экстравагантностям, вроде “Иисуса Христа – Суперзвезды”, фильма и мюзикла по “Клубу Одиноких Сердец Сержанта Пеппера” и прочим прелестям, слишком многочисленным и/или ужасным, чтобы их здесь упоминать; Кит Лэмберт – действительно нехороший мальчик от аристократов – объединившийся с ист-эндцем Крисом Стэмпом для менеджмента и (блестящей!) продажи Ху; неистовый Сеймур Стайн, основатель “Сайер-Рекордз” и покровитель Мадонны, Токин Хэдз, Рамоунз и множества других замечательных артистов (он был американцем, но так часто тусовался на лондонской сцене, что вполне может считаться родным); Кен Питт, конечно; и уйма других.

В мое время их была, думаю, четверть среди посредников в британском рок/поп-бизнесе. И не нужно быть гением, чтобы догадаться, почему. Пчелки на мед слетаются. В то время, как британское телевидение наводнили лесбиянки, типа “Убийство Сестры Джорджа”, пользуясь неистощимыми запасами хорошеньких честолюбивых молодых актрис в этом СМИ, энергичные юные рокеры привлекали голубых.

Впрочем, я не думаю, что вашим идолам приходилось отсасывать, чтобы добиться славы и богатства. В худшем случае юным странствующим рыцарям от рок-н-ролла время от времени нужно было просто расслабиться и не слишком беспокоиться о поле обладателя губ, скользивших вдоль их членов – по рок-н-ролльным меркам не такая уж проблема. А, возможно, им не приходилось делать даже этого. Во многих ситуациях эскорта “королевы” – в чисто социальном смысле – вполне хватало “королевскому” эго для поддержания полупубличной видимости интимности; он даже мог заменить физическое удовлетворение страсти. Впрочем, влиятельные педики от музыкального бизнеса вряд ли были обречены на сухостой, даже если их хедлайнеры оказывали им отпор. Рок-сцена кишмя кишит менее звездными, но не менее привлекательными, сексуально авантюрными, сговорчивыми и прыткими молодыми клиентами.

В общем-то, в этом нет ничего примечательного, просто история нашего поколения, за искллючением вопроса поставки. Рок-н-ролл был очень выделяющейся профессией, а его практики – очень подходящей мишенью для всякого рода давления и нажима самых разносортных людей. В самом деле, рок-н-ролльщики обеспечивали такой поток исключительно нелегальных субстанций, что это превратилось в приоритетную отрасль индустрии, которую никак нельзя было отдать в руки любителей или на волю судьбы. Таким образом, типичные рок-менеджерские операции 70-х включали в себя надежные связи с поставщиками исключительно высококачественных наркотиков в исключительно большом объеме, а также наличие своего внутриорганизационного человека (обычно – роуди), в обязанности которого входила доставка товара по первому требованию.

Так что, очень часто музыканта специально подсаживали на тяжелые наркотики – кок или смэк или какие-то расслабляющие, а, соответственно, он становился зависимым от своего менеджмента на предмет поставки. Так что прикиньте: а что бы ВЫ сделали, если бы оказались, скажем, в дороге по пути неизвестно куда – на край света, которого даже нет на карте, обдолбанные в дым, а человек, который сделал все это возможным для вас, и который вас так любит, возбужден до умопомрачения, и никто никогда не узнает? Или если вы – вроде того знаменитого нью-йоркского нью-вэйвщика, которого мы все любим и которым восхищаемся, – такой безнадежный смэк-джанки в постоянных ломках, что вам остается только один выход – отсасывать человеку из вашей звукозаписывающей компании каждый раз, как вам требуется пакетик?

Все это весьма неприглядно, и лучше мне об этом не думать. Часть меня привязана к миру – такому, каким он должен быть, другая же часть – к реальному миру, противоположному тому, который изображают разные лицемеры. И сегодня я все больше и больше склоняюсь к последнему.

Так что же я на самом деле хочу сказать о музыкальной гей-мафии? Как насчет вот этого:

Совсем не думаю, что отсос тут и там время от времени в обмен на блестящую карьеру – такая уж ужасная вещь. Множество женщин и девушек делают его непрерывно (и даже худшие вещи – или лучшие!). Они это делают, зарабатывая себе на ужин, и все это считается вполне нормальным. Так что если вы, дорогой читатель, в ужасе от самого представления, как ваши рок-н-ролльные герои отсасывают какому-нибудь старому директору, можете согнуться пополам, крепко схватившись обеими руками за свой гомофобический двойной стандарт, и... Или пересмотреть логику своих ценностей.

Подумайте-ка вот о чем: никто из наиболее значительных музыкантов, упоминавшихся мной выше – Битлз, Ху, Дэвид Боуи – никогда бы ничего не добились в этом бизнесе, если бы талант и энергия их гомосексуальных менеджеров не добавились к их собственным.

Так что зарубите себе на носу, все вы, юные головорезы, гей-ненавистники и заурядные гомофобы. Я вижу, вас много сейчас, и некоторые из вас звучат действительно неплохо, и временами я представляю себе, как рассказываю вам о таком-то и таком-то нью-йоркском (возможно, замечательно подходящем именно вам) менеджере, и как вы возвращаетесь и говорите: “Да-а, он интересен, но мы слыхали, что он – педик, так что...”

Спрошу у вас так, дети мои: неужели вы предпочтете зае...ть свою жизнь в каком-нибудь Усть-Жопинске, где-нибудь в Джорджии, вместо того чтобы рискнуть поработать с педиком?

Раз уж рифф звучит, можно его и потянуть. Кто есть кто, и что есть что; конфузы, сплетни, лицемерие, гомофобия... Это такая распространенная тема в музыкальном бизнесе, а реальность часто может быть трудноопределимой. Так много людей так много вложили сил в имидж, который, по их мнению, им подходил.

Элтон Джон, конечно, – классический пример. Бедняга Редж (я все еще никак не приучусь называть его сценическим именем, даже после всех этих лет): он так долго конфузился – стал честнее только в последние годы, после такой неудачной, как кажется, попытки брака и одного из самых грязных и скандальных (никаких “как кажется” здесь) судебных разбирательств, когда этот его мальчик по вызову обратился в прессу. Россказни этого парня были полны отвратительных подробностей насчет них с Элтоном, насчет неиссякающего потока кокаиновых поставок, группового секса и прочего разврата и распутства. Возможно, все это было правдой, но Редж не таков, чтобы сносить весь этот вздор, особенно после стольких лет разыгрывания своего замечательного шоу – танца на лезвии бритвы вокруг да около сексуальной идентичности. Элтон Джон в самый бурный свой глиттер-период был ничуть не менее занимателен, чем любимчик наших мам, Либерачи (с которым я встречалась ребенком, и о котором очень высокого мнения). Даже больше: у НАШЕГО любимчика были песни гораздо лучше, да и шоу круче.

И, также как и Либерачи, Редж всегда был добр и отзывчив. Он отдал больше, чем многие на благотворительность, и, по моим наблюдениям, всегда относился к людям уважительно. Во всяком случае, он прекрасно относился лично ко МНЕ.

Я впервые встретилась с ним очень рано – во время нашего с Дэвидом первого волшебного лета. Мы как-то отправились в “Эссекс-Мьюзик” – получить предоплату наличными от Дэвида Плэтца. А этот джентльмен необыкновенно изящно вручал нам обычно больше пятидесяти фунтов. (Вот ЭТО был музыкальный издатель, знавший свое дело; его сочинители всегда чувствовали себя оцененными, особенно если сами еще не осознали своих возможностей.) Выйдя из его офиса, мы наткнулись на целую “Эссекс”-толпу: Тони Висконти, Гуза Даджона и Реджа.

“Черт-дери!!! – вскричал Дэвид Плэтц. – Да это же настоящая песенно-сочинительская конвенция!” И он был прав: полный коридор талантов. Для того, чтобы конвенция превратилась в настоящий саммит, не хватало только еще пары “Эссекс”-людей: Марка Болана и парней из Прокол Харум.

“Конечно, – сказал Гуз. – Мне очень нравится эта песня. Думаю, она может сорвать банк.”

Дэвид Плэтц согласился: “Да, Дэвид, это твоя наиболее комерческая вещь. Она так и пахнет хитом. Мы нарежем ее синглом, и я знаю, что Гуз сделает прекрасную работу.”

Тут с готовностью подключился Редж: “Гуз – просто великий продюсер, Дэвид. Это сработает, вот увидишь. Он сделает для тебя то, что нужно.”

Как мы все знаем, это был добрый совет. Этот разговор был поворотным пунктом. Может быть, ТЕМ САМЫМ поворотным пунктом в Дэвидовской карьере. Кто знает, что бы могло случиться без уверенной руки Гуза Даджона за контрольным пунктом? Быть может, Майор Том никогда не вышел бы на старт, а не то что на орбиту поп-чартов. Может быть, Зигги Стардаст никогда не явился бы нам. Может быть, у нас не было бы сегодня Тин Машин.

Я смотрела на Реджа, пока другие препирались насчет Дэвидовского хитового потенциала, и чувствовала невольный прилив симпатии. Он выглядел немного грустным, и я решила, что знаю, почему. В конце концов он мыкался уже так же долго, как и Дэвид, но никто не говорил о ЕГО потенциальных хитах. И вот он стоял – еще один умный, чувствительный автор, неброско одетый в студенческо-художественные шмотки (хотя совсем не исхудавший: он был круглощеким даже тогда) и старался изо всех сил быть любезным, прячась за бодряческой улыбочкой.

Он так пришелся мне по сердцу с того дня, что я была особенно рада, когда несколько месяцев спустя увидела его по телеку, раскручивающим свой поднимающийся в чартах хит:

“Глянь, Дэвид, это же Редж!”

Я еще больше радовалась за Реджа, когда он, уже с несколькими хитами за плечами, начал расцветать как сценический артист и как человек. Мне нравились его золушкины превращения и его “а попробуйте-ка переплюнуть вот ЭТО!”-подход к сценическому костюму. И мне нравилось, что он вполне расслабленно чувствовал себя в своем успехе. Приличные деньги и звездный статус улучшили настроение нашего юного Реджа чрезвычайно; он стал не только милым, но и ужасно забавным.

Я, конечно, и не подозревала, что он отнюдь не справляется. На публике он держался здорово: я НИКОГДА не видела его явно обдолбанным или даже неряшливым, но думаю, вдали от людских глаз это была совсем другая история. Не знаю... Может быть, личности, склонные к злоупотреблению разными субстанциями, в любом случае заканчивают какой-нибудь проблемой – не важно, какой, но в случае с Реджем, не могу отделаться от мысли, что он, возможно, избежал бы той боли, через которую проходил, если бы разобрался со своим кризисом сексуальной идентичности раньше.

Я рада, что теперь все это для него уже позади, и он трезвее, кажется, счастливее и обосновался (сейчас, по крайней мере) со своим бойфрендом в городе, который и я называю своим домом (сейчас, по крайней мере). Если кто и заслуживает немного любви, мира и счастья, так это, несомненно, Редж.

А вот насчет Рода Стюарта я не уверена.

Род был еще одной яркой фигурой старых лондонских деньков. Мы с ним никогда не испытывали друг к другу особой симпатии.

Вечные блондинки. Я (обычно) не блондинка, так что у Рода не было никакой причины ной интересоваться. Не припомню, чтобы я хоть раз видела его на публике без какой-нибудь отпадной юной красотки, увенчанной короной здоровых золотых волос (если он, конечно не был в компании сразу двух-трех таких созданий). И я никогда не замечала, чтобы он направлял свою энергию на что-то еще. За исключением, может быть, одежды. Он всем своим видом выражал глубочайшую любовь к своим шмоткам, к своим собственным пегим волосам, к своему профилю, к маленькой крепкой заднице и вообще ко всему, что только он мог увидеть в зеркале.

Бывает много таких ситуаций, когда “каждый в этом бизнесе”, иногда даже “вся коммуна” премного наслышана о сексуальной ориентации того-то и сего-то, но остальные люди о ней и не подозревают. Слыхали ли, например, покупатели кантри-пластинок слухи о Долли Партон? Знают ли девушки, сходящие с ума по Джорджу Майклу то, что слышала о нем я?

Как вы уже, должно быть, заподозрили, я – за полную честность. Она просто лучше срабатывает, лучше помогает. Ну не здорово ли было бы послушать, как Долли поет о любви между женщинами, если уж она действительно склоняется в эту сторону. А Джордж Майкл... Что ж, я могу себе представить, почему он предпочитает дистанцироваться от этих слухов: его семья – греки-киприоты весьма традиционного склада. Но если дело только в этом, разве было бы не освежающе услышать от него правду, как от Элтона или Фредди Меркьюри из Квин? И черт-дери, если уж на то пошло, давайте доберемся до сути этих слухов об Уитни Хьюстон, Лютере Вэндроссе, Барри Манилове, Пите Таунсенде и более современных персонажах, вроде Пэт Шоп Бойз и Джимми Соммервилла из Коммунаров. А как насчет самого знойного певца из всех, название группы которого – целая куча букв?

Видит Бог, Мадонна открыто заявила о том, что склонна к обоим полам. Но как насчет “слухов” об участнике этой знаменитой рок-группы 70-х? И как насчет этой легендарной темноволосой поп-певицы/актрисы? Видит Бог, в ее жизни было не мало мужчин, но почему никто не спросил о женщинах в ее жизни? И если уж мы затронули тему склонности к обоим полам, не будем забывать Мика Джэггера. Но о нем – позже.

Как мы все знаем, внешность обманчива. И не только в сексуальном смысле.

Ультраэффектный пиротехнический супершоумэн Гэри Глиттер, например. Помню его, когда он еще был Полом Рэйвеном, известным своей солидной кабаре-карьерой и своими неброскими манерами милого парниши. Самое мое яркое воспоминание о нем приходится на тот период, когда он как раз собирался сменить свое направление внутри шоу-бизнеса и превратить себя – просчитанно и спокойно, с доброй порцией юмора – в рок-н-ролльное глиттер-создание.

Это была та самая неделя в 1972 году, когда Дэвидовское признание в своей бисексуальности сорвало заголовки всех газет, и я сидела в приемной “Джем-Мьюзик”, читая “Биллборд”, а Пол сидел напротив меня, углубившись в “Мелоди Мэйкер”, напечатавшую (вернее, раструбившую) то скандальное интервью с Дэвидом. Какое-то время мы читали молча, а потом Пол, переварив новость и ее последствия, отложил газету и одарил меня невозмутимым взглядом.

“Что ж, – спокойно сказал он, – добавить к этому уже нечего, верно?”

“Да, действительно нечего”, – ответила я, и это было все. Никаких дальнейших комментариев.

Мне это ужасно понравилось. Это так для него типично – тогда, как и сейчас; у него всегда было суховатое, мягкое чувство юмора. Временами, когда я видела его на сцене в его глиттер-облике – всего такого ошизевшего, потного и перегруженного, купающегося в лазерном свете и окруженного ревущими мотоциклами, – мне никак не удавалось поверить, что это действительно старина Пол.

Мы же говорим о шоу-бизнесе, так что такая дихотомия отнюдь не редкость. До сих пор никак не могу представить себе Оззи Осборна вызывающим Сатану или откусывающим головы цыплятам даже за большие “металлические” деньги. Он – такой милый, сдержанный, земной, приличный парень.

Точно так же – Элис Купер. Если бы можно было говорить с ним, на него не глядя, то вы, вероятно, вообразили бы, что разговариваете с невозмутимым, четко выражающим свои мысли, хорошо информированным любителем поиграть в гольф – возможно, завкафедрой какого-нибудь исследовательского центра или секретарем благотворительного общества.

Самое мое ясное воспоминание о нем – это праздничный обед, который я устраивала в Лос-Анджелесе приблизительно в 1973 году: маленькая культурная вечеринка с Дэвидом, Элисом, мной и Артуром Си. Кларком. Разговор вертелся вокруг Кирлиановского метода фотографии – в то время очень воодушевляющей новой области, подталкивавшей ко всякого рода научным и философским спекуляциям, и Элис был просто в ударе. Он говорил об этом предмете с таким энтузиазмом и почти с такой же эрудицией, как сам этот знаменитый создатель сайнс-фикшн и спекулятивный мыслитель. Элис, конечно же, прихлебывал “бадвайзер” всю дорогу, но в то время все еще признавали за ним право на свои маленькие слабости.

И очень в духе 90-х. Можно ли вообразить себе нечто подобное в 60-е или 70-е? Парни в разных группах частенько боялись обдолбаться случайно, не осознавая этого – ну тот классический “кислотка-в-чашке”-сценарий – но что-то не припоминаю, чтобы кто-нибудь терял сон из-за возможности подлететь от одного только желания это сделать.

Временами, я думаю, мы забываем, как все происходило тогда, и как быстро превратилось в настоящее безумие. К середине 70-х самые тяжелые наркотики были повсюду. В “Бродягах” и в задней комнате “Мэксес Кэнзес Сити” имелось больше белого порошка – смэка, кока и чего угодно – чем вы можете найти даже на каком-нибудь горнолыжном курорте.

Лии залез в карман, вытащил оттуда сверток купюр, отстегнул несколько из них и сказал: “Окей, Джонни, иди, поешь чего-нибудь, только не трать все на наркотики, ладно?”

Джонни глянул на него с выражением одновременно грустным и подозрительным и ответил: “Хорошо, папуля, я поем”.

Само собой, он даже не подумал этого сделать, а вскоре он умер.

Как и большинство других людей, я пытаюсь найти в этом какой-то смысл. В случае с Джонни я говорю себе, что он на самом деле не хотел больше жить. Он был рок-н-ролльным камикадзе: этому сценарию он следовал со вкусом и рвением вплоть до неизбежного конца.

Что, в свою очередь, приводит меня к мысли о мистере Элвисе Ароне Пресли.

Я дважды видела выступления Элвиса: в “Мэдисон-Сквер-Гардене” в 1972 году, когда он был просто великолепен – все еще оживленный и мужественный, по-новому зрелый, уверенный в себе и с чувством собственного достоинства, – а затем еще раз, в Лас-Вегасе, в 1976 году.

Второй раз я была просто в ужасе. Непомерно кричащие, аляповатые элементы его акта, в “Мэдисон-Сквер-Гардене” присутствовавшие лишь в виде легких намеков, в Вегасе занимали целиком все его шоу. Он выглядел помесью слоненка со свадебным тортом. Он переваливался, как толстая личинка и пел с усталой, безнадежной формальностью, которую мне было почти невыносимо слышать. Он казался потерянным. Мне было его ужасно жалко. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь из его близких помог ему.

Я была в Вегасе по делу, связанному именно с Элвисом: он захотел записать одну из Дэвидовских песен, и Ар-Си-Эй попросила меня доставить ему демо-пленку лично, так что после шоу его люди явились ко мне в номер, чтобы проводить меня на встречу с ним. К несчастью, сказала я им, мне придется отклонить их приглашение. У меня случился ларингит, и я ни в коем случае не хочу заразить Элвиса, так что, если они любезно согласятся передать ему демо-пленку сами, с искренними извинениями...

Я не то чтобы совсем уж врала насчет ларингита – у меня действительно немного побаливало горло, – но настоящая причина была не в этом. На самом деле я не хотела встречаться с этой несчастной грустной пародией на Элвиса, в которую Элвис превратился. Я предпочла сохранить его в памяти таким, каким он был до того, как его разрушили наркотики, – во всей его рок-н-ролльной силе и славе.

Я спрашиваю себя, уж не лучше ли тот способ смерти, какой избрал Джонни Сандерз. И он, и Элвис жили быстро, а потом убили себя наркотиками. Но на этом сходство заканчивается, потому что Джонни, в отличие от Элвиса, в конечном итоге выиграл бой: он умер молодым и покинул прекрасное тело.

Вернемся к концу лета 1970 года и к финальной стадии деловых отношений между Дэвидом и Кеном Питтом.

Случилось так, что он знал. Вернее, его босс, Олав Уайпер, знал. Человек, которого они имели в виду, был не совсем юристом, но просто ужасно хитрым практиком: юристы приходили К НЕМУ за советом. Его звали Тони Дефриз.

Эту информацию, должна я добавить, мне дали с охотой. И Ральф, и Олав восприняли известия о будущей отставке Кена со вздохом облегчения. Они понимали, что Дэвид набирает силу, они понимали, что он может достигнуть невиданного размаха, если только его карьерой займутся надлежащим образом, и они понимали, что его будущее – в роке, а не в фолки-кабаре. Уверена также, что им совсем не нравилось Кеновское третирование Кэлвина и не нравились прочие клинья, которые он вколачивал между артистом и его звукозаписывающей фирмой. Уверена: они видели перед собой более гармоничное будущее в случае ухода Кена со сцены.

Я передала их информацию Дэвиду, и мы согласились, что звучит она многообещающе. Я позвонила в офис мистера Дефриза и договорилась о встрече, и уже через несколько дней мы с Дэвидом сидели в этом офисе, располагавшемся в сквере, примыкавшем к Оксфорд-стрит, получая свое первое впечатление от Тони Дефриза.

Он был высоким человеком, вполне симпатичным. На этой встрече его темные волосы были зачесаны назад. Он обладал двумя, немедленно поражавшими вас качествами. Во-первых, потрясающей комбинацией интеллигентности с быстрой, как молния, сообразительностью: вот это был человек, который абсолютно точно понимал, куда вы намереваетесь свернуть, и оказывался там прежде вас. Во-вторых, его нос. Боже, что за нос! Настоящий полуостров, протуберанец в пропорциях Сирано или даже круче – просто вне сравнения; лунная станция, а не нос, Граф Цеппелин-нос! Все остальное стушевывалось в тени этого удивительного атрибута. Такой аппарат поглощения воздуха, и – вот ирония! – Тони был астматиком.

Ему не потребовалось слишком много времени, чтобы войти в суть изложенного нами дела и решить: что ж, нет проблем. Это просто. Конечно, контракт с Кеном может быть расторгнут. Он об этом позаботится, не волнуйтесь, никаких проблем. Наши желания очень скоро превратятся в реальность.

У Дэвида было такое лицо, словно у него с плеч только что свалилась наковальня весом в сорок тонн. Даже больше того: словно его отец только что чудом воскрес и вернулся к жизни в образе этого учтивого, успокаивающего, невероятно уверенного в себе (женатого, гетеросексуального!) тридцатилетнего человека. Назвать выражение, появившееся на лице моего бедненького дорогого мальчика “облегчением”, значило бы просто ничего не сказать.

Я, конечно, тоже была рада. Что мне мгновенно понравилось в Тони, так это его освежающее отсутствие всякого англичанства. Наконец-то нашелся человек, который не считал своим долгом объяснять вам, почему вы не можете делать то, что хотите. Он не собирался вам симпатизировать, сочувствовать, растолковывать особые правила и предписания, стоявшие на пути замысленного вами предприятия, или же просто плакать с вами хором: ему такое никогда не пришло бы в голову. Он просто бросал взгляд на проблему, а затем решал ее. Не знаю, я до сих пор подозреваю, что Тони родился в Нью-Йорке, а уж потом его перевезли контрабандой через Атлантику в Голдерз-Грин, где он вырос, затем долгие годы натачивали его мозги и подготавливали к тому моменту, когда в двери его офиса войдет Дэвид Боуи.

Что, само собой, значило “привет, Тони!”: несколько больше того, на что мы расчитывали. Мы встретились с ним всего три-четыре раза, когда он взял быка за рога и сказал, что ЕМУ следует быть менеджером Дэвида. Скоро вы узнаете об этом подробнее.

Оставив за плечами всю эту глупость и кутерьму из-за Кеновского неверного управления делами Дэвида и из-за его ревности к моему на Дэвида влиянию, я спрашивала себя: а как будет работаться в этом смысле с новым человеком?

Тони Дефриз подавал надежды. Он очень дружественно относился ко мне – казалось, он настроен считаться со мной так же серьезно, как и с Дэвидом, – и он гораздо больше, чем Кен, склонен был следовать нашему плану кампании, гораздо больше интересовался нашими делами и гораздо лучше был настроен на волну нашего поколения. Так что, все эти обстоятельства имели хороший шанс прекрасно сработать.

Но, если бы они не сработали, и разгорелась бы новая драчка, я столкнулась бы лицом к лицу с совершенно новым типом противника. С одной стороны, Тони продемонстрировал такой уровень пронырливости, быстроты реакции и безжалостности, какого этот джентльмен мистер Питт не мог и не хотел достичь даже в самых черных своих помыслах. С другой же стороны Тони уже был знаком с моим характером, и, в отличие от Кена, не считал меня каким-то довеском женского пола к Дэвиду Боуи, который можно унижать, оскорблять и игнорировать без всяких последствий. Отнюдь. Он знал, что я – такой человек, который, если менеджмент меня будет не устраивать, пойдет и наймет кого-то другого.

Он принял к сведению возможные последствия и вел себя соответствующе с самого начала.

Ну вот, теперь у Дэвида был дом, вышибала, группа и менеджер, которым он мог управлять. Теперь ему нужно было кое-что еще. Теперь ему нужно было сказать свое слово и выйти из строя. Ему нужно было прекратить двигаться по течению вместе с толпой.

Кстати, о толпе. Представьте себя на нашем месте – среди толпы на типичном рок-концерте 1969 – 1970 года в Лондоне, Нью-Йорке, Сан-Франциско, в Кэнзес-колледж-тауне, где угодно.

Во-первых, воняет. Помещение могли до недавних времен (возможно, вплоть до полудня в день концерта) использовать в качестве кинозала для показа порнухи класса три икс, шмонящего чем-то, больше напоминающим дохлую рыбу, чем свежий поп-корн, и более или менее зараженного блохами – маленькими кусачими тварями, ползущими по вашей длинной юбке в стиле “Мать-Земля”, какая прелесть! Промоутеры не испытывали ни малейшего желания почистить туалеты перед началом шоу, так что к аромату затхлой спермы добавлялся пикантный оттенок засохшей мочи. Последний крепчал, по мере того как шоу шло своим чередом, и обдолбанная до бесчувствия братия мигрировала по туалетам, справляя свои дела самыми невообразимыми способами – только не прямо вниз и не вперед. Заторможенный слив – и механический, и человеческий – приводил к закупорке унитазов, добавляя к картине богатство красок, очень напоминающее ужастик.

То есть, я хочу сказать, было, конечно, весело, но и очень грязно.

И потом, дело не только в самих местах. Сами концерты были... Как бы это сказать... “Расхлябанные” – вот подходящее слово. Люди толклись толпами на сцене, роуди натыкались на барабанщиков, басисты запинались за протянутые провода, никто не мог сообразить, какой именно микрофон что воспроизводит, свет то мигал и погасал, то самопроизвольно зажигался, звукосистемы то низко и злобно жужжали и рычали, как алигаторы на пуделя, то апокалиптически взвывали, когда какой-нибудь обдолбанный гитарный бог притыкал свой “фендер” не в тот угол...

Ну да, знаю, знаю. Шоу – это для Элвиса, а слаженность – для стрейтов: бизнесменов, солдат, копов, домохозяек. А у нас тут случается естественное дерьмо, когда хочет случиться: музыканты – люди, как ты, да я (только богаче); во всем свой ритм, время – это круг, и все ужасно круто.

Ну а я – Мисс Пансион Благородных Девиц, Мисс Маркетинг, Мисс Энджи-театралка – я, конечно, тоже любила макробиотическую жрачку и личное просветление, да и прочие атрибуты времени, но вот ЭТОГО абсурда я не выносила. Так же как и Дэвид. Мы сидели вдвоем, глядя на этих парней (блестящих музыкантов, просто замечательных!), спотыкающихся в темноте, высвечиваемых прожектором только к тому времени, как они уже заканчивали свое соло, а потом нюхали и вытирали с голубых джинсов остатки кокаина, ярко освещенные, на виду у тысяч своих фэнов, и мы почти умирали от смущения и разочарования.

Этим парням, похоже, было тотально наплевать, но мы хотели, чтобы НАШ акт был хотя бы отчасти слажен. По крайней мере, думали мы, вы можете настраивать инструменты за кулисами, до того как выйдете на сцену. Вы можете устанавливать оборудование за опущенным занавесом, в затемненном зале, а уж потом поднять занавес, врубить освещение, и – бум! – ваше ПОЯВЛЕНИЕ! Вот когда должна раздаться первая нота, черт-дери!

Не бог весть что, но это были основы современной рок-сцены, современного рок-шоу и семена Дэвидовского великого отличия от других, и начало глиттера.

Ну уж нет, я этого не могла допустить. Я ему не проедала плешь за это, даже не намекала дипломатично, я просто каждое утро наполняла ванну, а потом брала его за руку и затаскивала туда. С ним это прекрасно срабатывало: Дэвид обожал, когда о нем заботились. Так что – никаких проблем – с чистым телом в новый мир.

Новый прикид требовал более хитроумной операции, и эволюция Дэвида в этом аспекте была более постепенным процессом. Как я уже говорила, в те наши ранние с ним дни его стилем была комбинация нищего студента с хиппи – скучные цвета, дешевые ткани, мешковатый покрой. Такой стиль, я полагаю, подходил, если вы хотели только изучать буддизм и поглощать экологически чистые овощи, но для поп-успеха, по моим понятиям, он не годился. Вы могли, черт возьми, выглядеть хипово в самом хиппическом смысле, не будучи при этом неряшливым, и нигде такого не написано было, чтобы врубчивый молодой человек в 1970-м должен был презирать смелые, яркие, прекрасные цвета.

Дэвид не то, чтобы не интересовался модой – он интересовался. Просто он тащился в привычной хиппической колее, а его предшествовавший хиппи модовский прикид не подходил к нашему новому миру. Можно было, конечно, добиться стильности, запихав себя все в ту же темную, прилизанную мачо-общепринятую акулью шкуру в виде пиджака с галстуком, какую таскали все вокруг, но совсем другое дело – позволить себе двигаться в радикальном, свободном, сексуально амбивалентном направлении, которое (по моему мнению, по крайней мере) совершенно очевидно было уготовано диктаторам моды образца 1970 года. Смело пойти туда, где еще не ступала ничья нога.

Он нуждался в помощи, и он принимал ее охотно и с готовностью. Я как-то купила себе в городе прикид – серую вязаную двойку, джемпер с вырезом углом и узкие, слекга расклешенные брюки. И вот мы однажды утром одевались, готовясь к выходу на целый день, и Дэвид спросил, не разрешу ли я ему одеть мои брюки. Конечно, ответила я. Мы были одного роста и почти одного сложения – оба скроены, как танцоры, так что, почему бы и нет?

Эти брюки ему ужасно шли, и к концу дня он был просто в восторге – настолько он в них хорошо себя чувствовал, настолько они были удобными. Я сказала ему, что он может их носить, когда захочет; так он и сделал. Он их практически монополизировал.

Таким образом я его и завлекла, очень мягко, в область своего видения того, каким именно образом такой милый, замечательный и уникальный человек, как он, должен вращаться в обществе. Он начал ценить высококачественные ткани, которые я любила, яркие и страстные цвета в моем средиземноморском вкусе и первоклассный покрой; он начал двигаться в направлении королевства высокого стиля и чувственности. Конечно, это манипулятивно, то как я поступала, ну и что? Все жены так делают.

Важный шаг в этом процессе – важный, потому что такой публичный, и ставший такой ясной отметкой для начала чего-то совершенно нового в рок-н-ролле – был сделан самим Дэвидом. Я не подталкивала его ни прямо, ни косвенно, я лишь исполняла его поручения, но движущей силой был именно он. А вдохновлен он был Линдсеем Кемпом.

Что, конечно, встретило во мне полное понимание. Я все время дразнила Ронно и остальных за их пристрастие к голубым джинсам – можно было подумать, что этот чертов толстый хлопок спустился с горы вместе с Моисеем! Так что я была на верху блаженства. Только покажите мне швейную машинку. Вперед!

Ему понравилась эта идея, и я принялась за работу.

Тони тоже был сговорчивым клиентом. Он придумал свой собственный персонаж: иронического супергероя, “Хайпмэна” – просто замечательно. Его изящное мускулистое тело смотрелось бы великолепно в трико супергероя; все, что нам нужно было добавить, – это эмблему Хайпмэна, которую я сварганила в мгновение ока. Мы решили, что мантию ему делать не будем, раз уж мы решили сделать ее для Дэвида, а сделаем жесткие воротничок с расширенными плечами, которые я соорудила из корсетной проволоки. Вуаля! Тони был в восторге.

Остальные были далеко не так влюблены во всю эту затею, хотя ничего не говорили. Ну, да, окей, я понимала: одно дело быть стрейт-мачо-рок-н-ролльщиками в Дэвидовской группе, и совсем другое – наряжаться в эти глупые прикиды и прыгать в них по сцене, как настоящие гомики. Что люди подумают?

Все нормально, сказала я им. Им не нужно одевать трико или накидки и т.д. Они могут быть кем угодно – кем придумают, лишь бы это был сценический персонаж, а не они сами.

Это убедило их. Джон Кэмбридж, которого тянуло ко всему американскому, решил изобразить ковбоя (очень просто: рубаха с бахромой, сапоги и тому подобное; он сам себе все подобрал), а Ронно, после мучительных сомнений, согласился, что если уж ему ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нельзя оставаться самим собой – таким сексапильным в тугих джинсах и расстегнутой на груди белой рубашке, то он так уж и быть станет Гангстермэном. Так что мы вместе отправились в город, и нашли ему на Карнеби-стрит новенький двубортный костюм – просто необыкновенное произведение искусства из сверкающего золотистого бархата – да еще и задешево: за 60 фунтов, если мне память не изменяет. Добавили еще пару аксессуаров, и он начал выглядеть просто потрясающе. Ей-богу, я бы смазала его “пистолет”, если бы мне для этого не пришлось становиться в очередь за всеми лондонскими девушками.

Значит, таким был состав команды для “Раунд-Хауз”’овского шоу: Космическая Звезда, Хайпмэн, Гангстермэн и ковбой. Если вам кажется, что это звучит, как прототип Вилледж Пипл, то вы не так уж далеки от истины. Если вы подозреваете, что это слегка опережало свое время, а значит, на это трудно было правильно среагировать, то вы определенно не далеки от истины. Толпа в “Раунд-Хаузе” отнеслась к новой Хайп с гораздо меньшим энтузиазмом, чем к знакомому джинсовому акту Кантри Джо. Я даже читала, что Дэвид “провалился” в тот вечер, и что большинство зрителей были “сбиты с толку”.

Если оставить в стороне объективность критиков (кто знает, что думали зрители?), то, что они были “сбиты с толку” – хорошо. Если бы они обалдели, было бы еще лучше. Но сбиты с толку – тоже хорошо, по крайней мере шаг в нужном направлении. Это вызывает любопытство, а любопытство создает резонанс. Так что в тот вечер могли поползти слухи в андеграунд-кругах. В среде жадных до новых направлений людей, стоящих всегда немного впереди своего времени, мог возникнуть интерес. Могло начать складываться ядро естественных Дэвидовских последователей.

В любом случае, мы знали, что если не для других, то для нас это хорошо.

Поставить это шоу было просто здорово; казалось, это как раз то, что надо. Я была счастлива: я видела, как Дэвидовская звездность проступает из тьмы – из этого необъятного бесформенного моря джинсового синего хлопка и становится светлее, ярче, свежее, пестрее. ГОРАЗДО пестрее.

Но самой большой удачей, конечно, было платье. Вернее платья. Их было два: одно – бледно-зеленое, а другое – роскошное кремово-голубое. Точнее, это были не совсем платья. В них не было выточек. Это был современный вариант роскошных средневековых облачений, какие носили короли и прочая знать.

Создал их мистер Фиш, дизайнер, более известный своими галстучками и модными костюмчиками, которые он шил для таких, в плане одежды, невдохновляющих рокеров 60-х, как Дэйв Кларк Файв. Именно в его магазине на углу Сэвил-роу (в подвальном помещении, а не в верхнем салоне, где были выставлены обычные вещи) я заметила ЧТО он делает. Я просто не могла поверить своим глазам. Это были просто РОСКОШНЫЕ вещи: мягчайший шелковый велюр самого лучшего качества; изящнейшая отделка из китайской тесьмы спереди; ворот углом; подол, доходящий до лодыжек: удивительная работа!

Я показала их Дэвиду, и он тоже восхитился. Он понимал толк в костюмировании еще по своим дням с Линдсеем Кемпом (и Наташей Корниловой – Кемповским дизайнером по костюмам, с которой у него была любовная связь, не смотря на то, что Кемп считал его своим любовником). Так что он сразу понял, что это – драгоценная находка. Он мгновенно сгреб эти платья и удалился в примерочную, не взирая на то, что мистер Фиш назвал нам непомерную цену: 300 фунтов за каждое из двух платьев.

Когда он вышел из примерочной, настала такая тишина, что можно было расслышать порхание бабочки. Мы с мистером Фишем оба стояли, как громом пораженные, с открытыми ртами, не в силах вымолвить ни звука. Дэвидовская грация танцовщика, утонченные черты лица и роскошные длинные белокурые волосы до того сочетались с этим потрясающим платьем, что мы почувствовали себя так, будто мы умерли, вознеслись на небо и пробудились в будуаре прекраснейшего, нежнейшего и мужественнейшего сэра Галахада – самого идеального из всех, каких только можно вообразить. Боже, что это была за красота, что за имидж!

Мистер Фиш первым оказался способным заговорить:

“Я продам вам их по 50 фунтов за штуку, – сказал он, только поклянитесь мне, что будете всем рассказывать, где их купили.”

Так мы и сделали. Мы оказали услугу мистеру Фишу, а платья мистера Фиша сослужили неоценимую службу нам. Дэвид носил их во время своей первой поездки в Штаты – рекламного тура по радио-станциям, организованного Роном Оберманом, тогдашним главой паблисити-отдела нью-йоркской “Меркури”. Дэвид шокировал стрейтов до смерти, а антеннки законодателей моды мгновенно настроились на его послание, чего он одной лишь музыкой мог бы и не достичь.

Нет, только представьте себе: (значительный) английский певец и сочинитель в платье, с подведенными глазами и с сумочкой через плечо, пудрящий радиослушателям мозги, будто он – “бритоголовый трансвестит”; собирающий характеристики прессы, типа “мутировавшая Лорен Бэколл”; и бесстыдно трахающий всех, кто подвернется под руку, путешествуя от побережья к побережью Америки! Можете себе представить более подходящую тему для сплетен в задней комнате “Мэксес Кэнзес Сити” (или даже в менее передовых местах) зимой 1970 – 1971-го?

Не только сам его странный, обольстительный образ в этой стильной, чувственной комнате потряс каждого, кто его увидел; еще и тот факт, что никто в Америке, по крайней мере, никто в американских пластиночных магазинах, не допустил, чтобы он был увиден.

Никто из “Меркуриевских” боссов не желал иметь ничего общего с выпуском пластинки с парнем в платье на обложке. И они недвусмысленно об этом заявили: подавайте другую обложку, иначе альбом в Штатах не выйдет.

В наши дни, конечно, запрещение первоначального варианта обложки стало если не общим местом, то, во всяком случае, частым приемом в паблисити. А тогда это было настоящим событием. До этого единственными британскими артистами, пострадавшими/выигравшими от такого обращения были Битлз.

Дэвид был в бешенстве. Помню, как он бушевал и ругался в “Хэддон-Холле”, услыхав эти новости. Чертовы мещане! Е..чие гангстеры! Цензоры! Фашисты! Как СМЕЮТ они диктовать ему подачу ЕГО искусства?! И разве эта обложка не была просчитанно и эффективно разрекламирована его костюмированным радио-туром, который сама же “Меркури” финансировала и поддерживала? Чем же эти чертовы скоморохи, по их мнению, занимаются? Есть в их е...чих башках хоть одна извилина? И т.д. и т.п.

Но тут уж ничего нельзя было поделать. Однажды приняв решение, ребята из Чикаго не желали отступаться, и Дэвиду нужно было придумывать другую обложку, если он хотел, чтобы его альбом вышел в США.

Так что, как говорится, и как большинство из вас, девочки и мальчики, прекрасно знает: подходящее платье может сотворить для вас просто чудеса.

Впрочем, для того, чтобы звезда засияла, ей нужен небесный свод. Великий салон нуждается в великих персонажах, знойных личностях, блистательных гостях. Лидер стиля нуждается в последователях. Спикер нуждается в людях, к которым он мог бы обратиться с речью. Дэвиду все это было необходимо, и как же чудесно, что он нашел все это в одном-единственном месте.

В клубе “Сомбреро”. Новый важный танцевальный клуб на Кенсингтон-хай-стрит. Это была дискотека (там не играли вживую) для людей, работавших в модной индустрии – от продавцов и менеджеров бутиков до парикмахеров и дизайнеров из Южного Кенсингтона и прочих модных юго-западных районов Лондона.

Это был гей-клуб, ориентированный на танец и визуальные эффекты. Дэвиду он очень полюбился, так же как и мне. Это был первый клуб, какой мы когда либо видели, с полом, освещенном из-под низа; в нем была новая возбуждающая атмосфера. Это было место, где можно было себя показать и на других посмотреть: широкая изогнутая лестница для эффектных появлений; полно уголков и свободных мест, откуда вам была видна вся танцевальная площадка; и, что очень важно, достаточно пространства. Вы не были там стиснуты, как куча тараканов в темной банке – у вас было достаточно места, чтобы свободно двигаться, дышать и общаться.

Знойный клуб. Музыка в нем была – исключительно американский ритм-энд-блюз (ни ноты рока или чего-нибудь британского), и люди тащились от этой музыки; основной темой был высокий уровень энергии, подводным течением – секс, а популярным наркотиком – спид [амфетамины].

Там встречались яркие, блистательные персонажи, среди них – Фредди Буретти. Он был там самой яркой звездой.

Милый Фредди! Он был там каждый вечер, и ни разу не одел дважды одного и того же костюма. И я бы не сказала, что ему необходимо было так обряжаться. Он был шести футов ростом (183 см), блондин с большими голубыми глазами, высокими скандинавскими скулами (от его матери) и чувственным ртом: на него бы глазели, разинув рты, будь он даже обряжен в какое-нибудь старье. Он работал у дизайнера по имени Андреас – где-то на Кингз-роуд, шил рубашки и пиджаки, но его мастерство и чувство стиля далеко превосходили тот уровень, которым он ограничивался на работе. Все свои костюмы он создал сам, и они все были просто потрясающими. НЕОБЫКНОВЕННО талантливый парень, этот Фредди.

Приятели Фредди тоже были нечто. Например, этот роскошный Мики Кинг – бирюзовые кельтские глаза, каштановые волосы, – доставивший мне весьма личное удовольствие где-то в начале 1971 года. Позднее он совершил ужасную ошибку: он был мальчиком по вызову и как-то принялся шантажировать одного полковника. Когда полковнику надоело платить, он послал пару своих ребят уладить эту проблему. Они так и сделали. Мики закололи штыком, и он стал первым из моих погибших любовников.

Затем, Мэнди: еще одна роскошная личность, жившая на лезвие бритвы. Она зарбатывала деньги, как очень дорогая девочка по вызову – для арабов, и большую часть денег тратила на разнообразные сорта амфетаминов. Фредди наряжал ее под Мерелин Монро или Бетти Грэбл , или еще кого-нибудь из числа его икон, и она устраивала такие выходы в “Сомбреро”, что у вас просто перехватыало дух. К тому же она была замечательной актрисой, и оставалось в образе весь вечер, придумывая разные замечательные импровизации, пока общалась с нами. Что за красавица, что за трип!

Не в физическом смысле. В те времена я рассматривала секс, как игру в завоевательницу, поэтому мои настоящие друзья исключались из списка моих секс-партнеров, а Фредди очень быстро сделался моим лучшим другом. Думаю, и Дэвид любил его не в физическом смысле, хотя у него могли быть такие поползновения. Я не замечала, чтобы Фредди был в него влюблен. Нет, для Фредди все это было настоящей работой, настоящим спектаклем, настоящим бизнесом.

Эта замечательная идея прекрасно сработала, когда успех Дэвида и его имидж сошлись вместе. И Фредди был в этом ключевой фигурой.

Как и весь “Сомбреро”-икспириенс. Для Дэвида он стал поворотным. Он открыл для себя новый мир, новую аудиторию – людей, которые, если они не отрывались в “Сомбреро”, работали на неэлитных, не требовавших образования местах: они были раскованнее, чем детки из колледжей, более прямые, гораздо больше понимали в танце, умели знойно выглядеть, выставлять напоказ свою сексуальность, к тому же здесь – в “Сомбреро” – они были большинством.

Я не думаю, что Дэвид сразу же разглядел все открывшиеся возможности, по крайней мере, в коммерческом смысле, но он несомненно просек всю эту сцену и очень быстро приспособил ее язык (в конце концов, он был не так уж далек от его собственного).

Все это было совершенно естественным процессом: Дэвид услыхал голоса, взывавшие к нему, подпитался их энергией, ответил им и вернул полученное вдохновение, создав некий цикл.

Впрочем, не все то, что Дэвид притаскивал с собой домой из “Сомбреро”, имело ключевое значение для его карьеры. Как-то ночью – помню этого ребятенка очень хорошо – мы вернулись в “Хэддон-Холл” вместе с очаровательным юным испанцем (в “Сомбреро” было полно континенталов), и завалились с ним в постель.

Так что мы завалились в койку, причем я не очень отчетливо представляла себе, что делать, поскольку еще ни разу не была одна в постели с двумя мужчинами, а, следовательно, не слишком искушена в такого рода сексе. И – проклятье! Эти надравшиеся, раскисшие и неуклюжие мальчишки прихватили с собой в кровать бутылку виски и кто-то из них в какой-то момент разлил ее всю мне по животу, бедрам, лобку и... ну, вы представляете себе. Это было похоже на миллион жгучих муравьев.

Так что, после того как мне испортили удовольствие, да еще так зрелищно, я удалилась спать в гостиную, оставив Дэвида с его мальчишкой. Что они там творили дальше – Бог их знает. Дэвид, во всяком случае, не знает: в этом я уверена.

“Сомбреро” не сослужило мне такой большой службы, как Дэвиду, но я нашла там некоторых из моих близких друзей, и мои горизонты расширились.

“Сомбреровские” мальчики и девочки по вызову обладали взрывоопасной энергией, которая могла быть притягательной, но могла и пугать, и я лично, благодарна за то, что мне не нужно было вести такую жизнь или бороться за выживание, как им. Я очень часто замечала среди геев, работавших на “нормальной” работе, огромное количество людей, которые могли и должны были быть просто прекрасны и сами по себе, и по отношению к обществу, но которых изуродовали и их собственная паранойя, и паранойя общества.

Это просто разбивало сердце, потому что они были моими братьями и сестрами, людьми, среди которых мне суждено было, как я знала, провести всю жизнь. То, что верно было для Дэвида в творчески/коммерческом плане – то, что он нашел свою аудиторию, – для меня было верно в эмоциональном. У меня появилось очень личное чувство принадлежности к “сомбреровской” коммуне. Так что здесь была крупица яда в вине. Впрочем, это все же было вино – крепкое и опьяняющее.

Несколько более грустная нота: та Дэвидовская ночь с испанским мальчишкой. Думаю, тогда я впервые поняла кое-что о наших с Дэвидом отношениях. Я любила эту работу, я врубалась в маркетинговые проблемы, в творческую интимность, в правильность и важность нашего послания, в энергию роста и осознания, но секс у нас был вшивенький.

Одно событие хронологически совпадает с нашими первыми месяцами в “Сомбреро”, но оно требует отдельного разговора: мы забеременели! Я зачала как-то утром в “Хэддон-Холле” в конце августа 1970-го – помню, у меня не было ни малейших сомнений в том, ЧТО только что произошло, – и 30 мая 1971 года в Бромлиевской больнице я родила Данкана Зоуи Хэйвуда Боуи – здорового мальчугана, весом в восемь с половиной фунтов [3,85 кг].

Люди заводят детей по разным причинам, и я не исключение: у меня были разные причины.

Во-первых, это было для меня естественно: влияние моей матери, католическое воспитание плюс этика тогдашнего времени в духе “мать-Земля” в сочетании с чем-то чисто личным убедили меня в том, что я созрела для раннего материнства. Иметь ребенка, рассуждала я, значит следовать биологическим функциям моего организма, и, конечно, я ужасно выиграю от такого следования естественному порядку: я буду чувствовать себя лучше, мое тело будет лучше работать, короче, что должно быть, то и будет. И, само собой, если я заведу детей в молодости, я все еще буду молодой и полной сил, когда они вырастут и уйдут от меня, и у нас с ними будет много счастливых дней.

Примеры, которые мы видели вокруг, тоже были ободряющими. Мы знали нескольких людей, имевших детей, но вовсе не бывших стрейтами ни в отношении к жизни вообще, ни в отношении воспитания детей в частности, и было замечательно наблюдать, что родительство совсем не означает конца свободы и творческой жизни. Помню, что эти люди особенным образом притягивали меня: раскованные, творческие души, будучи родителями, они приобретали некую ВЕСОМОСТЬ в своей шикарности и очаровании.

Все вышесказанное переваривалось у меня в голове, когда я впервые предложила эту тему Дэвиду на осуждение: “Ты всегда играешь с чужими детьми. Может, нам следует завести собственного ребенка?”. Но, возможно, старая, как мир, причина тоже была составной частью этого рецепта. Возможно, я начала чувствовать, что мы стали отдаляться друг от друга, и считала, что родительство снова сблизит нас. Не знаю. Может, мне так кажется только в ретроспективе, а может, и нет.

Реакция Дэвида была интересной: “Да-а... Но ведь ты же так занята. Иметь ребенка, это, знаешь ли, большая работа”.

Ну что твой типичный мужик-шовинист! Так и слышу эту работу мозгов у него в голове: “Иметь ребенка – это значит, что Энджи станет МАМОЙ: зароется в пеленках, забьет на карьеру, на работу, на все... А это значит, что у меня не будет больше моего вышибалы!”

Впрочем, нормально. Я успокоила его, напомнив, что существуют на свете няньки, слава те, Господи, и что весь правящий класс этой страны выращен именно ими, и что в цивилизованном западном мире в третьей четверти ХХ века он может получить от своей жены самое лучшее от обоих миров, если он этого хочет.

Он этого хочет, сказал он, так что мы решили завести бэби. Я бросила принимать пилюли и предоставила остальное природе, ну и, само собой, природа не замедлила взять свое. Не сказала бы, чтобы в этом могли быть какие-то сомнения: я полька по матери, а это означает неуемную плодовитость. Я залетаю, стоит на меня только игриво посмотреть.

Оглядываясь назад с большими знаниями, чем мои тогдашние, сейчас я, конечно, в этом не так уверена. Я могла зачать и два-три дня позднее или раньше. Мы в то время занимались любовью почти каждый день, так что – кто знает? Все же, ЧУВСТВО магического момента было.

И это, бедные мои читетели, наверное, слегка сбивает вас с толку, после того как я говорила в четвертой главе, что прошло несколько лет, прежде чем я “встретила мужчину, способного привести меня к вершине сексуального блаженства”, а в шестой главе – что секс с Дэвидом был “вшивеньким”.

Перво-наперво, должна разъяснить, что та наша ночь с испанским мальчишкой и мое осознание сексуального разлада между нами с Дэвидом приходятся на 1972 год – после того, как родился Зоуи, и все между нами переменилось. Так что, если “вшивенький” – это несколько преувеличенный термин, то, в общем, правда все же где-то рядом. Наша сексуальная жизнь в 1972 году перестала быть такой, как прежде.

Мы ничем, в общем-то, не отличались от любой молодой пары тех лет. Все, что он действительно умел, это вставлять, а все, что я действительно умела, это впускать. То есть, я, конечно СЛЫХАЛА про такие вещи, как фелляция (какая ж девушка не слыхала?), но сама идея взять эту штуку в рот и поиграть ей была мне противна. Он же из нее писает, черт возьми! Уверена, что Дэвид чувствовал примерно то же самое относительно моего “хозяйства”. Такая вот картина.

Не могу продолжать разговор про нашу с Дэвидом сексуальную жизнь, не упомянув об одной обломавшей меня странности. Сначала я думала держать ее в секрете и не упоминать в этой книге, но чем дальше я заходила, тем труднее и бессмысленнее это становилось.

Скрасить этот факт, признаться, довольно трудно. Как-то раз Дэвид сказал мне: “У меня проблема. Временами появляется какая-то сыпь, и болит так, что я не могу трахаться”. Он показал мне свой “петушок”, и вид у него был такой, словно его натерли наждачной бумагой.

В панику я ударяться не стала. Он объяснил мне, что эта сыпь появляется и исчезает совершенно непредсказуемо, и что, когда ее нет, то все нормально, и он может заниматься любовью, сколько хочет. И поскольку основную часть времени с ним было все в порядке, то и паниковать особенно не стоило.

Я переварила все это и решила: что ж, не такая уж и проблема. Мы просто подождем, когда нужно, а в другое время будем продолжать, как хотим. Его открытость даже помогла мне: усилила мое чувство доверия и интимности, привязав меня еще крепче к этой моей истории – Светящаяся Личность и ее проводник – вдвоем против всех невзгод, и т.д. и т.п. Любовь ДЕЙСТВИТЕЛЬНО слепа.

Самый неприятный аспект этой ситуации выяснился спустя несколько недель, когда Дэвид преподнес мне усложненный вариант. Здесь дело во мне, сказал он: что-то такое во мне вызывает у него эту сыпь. Она появляется у него только тогда, когда МЫ с ним занимаемся любовью.

Как всегда готовая к разумной кооперации, я тут же оправилась к своему генекологу, который, обследовав меня, сказал, что у меня есть незначительная грибковая инфекция, но никаких других проблем. К тому же он объяснил мне факты жизни без прикрас: такого рода вспышки сыпи в основном вызываются разными стрессами, так что самое лучшее, что тут можно сделать – достаточно спать, нормально питаться и не волноваться.

Окей, сказала я, но как насчет самой сути: может ли действительно что-то такое быть во мне, какая-то особая вагинальная среда, вызывающая у Дэвида эти вспышки?

Миллион-долларовый ответ, двусмысленный и неопределенный, не заставил себя ждать: не исключено, сказал доктор. Хотя в гинекологическом смысле он не видит во мне ничего особенного, и, более того, он не знает случаев, чтобы вагинальная среда вызывала такого рода сыпь или даже могла навести на мысль о такой возможности, все же, ничто нельзя абсолютно исключить. Может, я ем слишком много чеснока. Или наоборот, недостаточно. Возможно все, что угодно.

Я вернулась к Дэвиду и сообщила ему это отсутствие новостей, и мы продолжали все в том же духе. Я изо всех сил пыталась лучше следить за собой и создать для него менее стрессовую обстановку, но ничто из этого не помогло. Каждый раз, как мы с Дэвидом занимались любовью, у него появлялась сыпь. По крайней мере, он так говорил.

Как бы не было больно и стыдно, но я должна показать вещи такими, какими я их пережила. Я не знала и не знаю по сей день, правду ли говорил Дэвид насчет того, что секс со мной вызывал эти проблемы.

Возможно, возможно, возможно... Возможно, эта сыпь-стратегия была просто его способом – сознательным или бессознательным – оттолкнуть от себя человека, слишком близко, как я, подошедшего к его настоящему нутру маленького испуганного мальчика... А, может быть, он говорил чистую правду, и во мне действительно происходили какие-то безумные биохимические процессы, вызывавшие эту его сыпь... Может (я не шучу!) я действительно ела не то количество чеснока... Может, другие партнеры вызывали у него подобные же приступы, и его сексуальная жизнь на стороне была также сложна, как и дома, а может, напротив, он трахал, кого хотел, и все было нормально – он мне не рассказывал... Может, его явная тяга к африканкам имеет отношение к какому-то их расовому биохимическому преимуществу (как бы дико это ни звучало, я думала даже об этом, честно!)... Может быть, может быть, может быть...

Все это только предположения, а это и были всегда только предположения. Можете себе, наверное, представить, какой объем ментальной и эмоциональной энергии занимали подобные спекуляции во времена моей жизни с Дэвидом. И тогда, и теперь все, что я знаю, это то, что он мне говорил, и нам приходилось с этим жить, а события продолжали развиваться. Секс между Дэвидом и другими людьми процветал, также как и между мной и другими людьми, но наш с ним секс постепенно зачах и в конце концов приказал долго жить. Он у нас изредка вспыхивал – ну прямо, что твоя чертова сыпь.

Моя беременность продолжалась, и мне, по большей части, нравился этот процесс. Государственная медицина [“Национальная служба здоровья”], заботливая и социалистическая, пеклась обо мне замечательно, окружая меня всем возможным вниманием, финансируемым налогами. И я жрала, как лошадь. Инстинктивная тяга к обустройству гнезда усилилась во мне до невозможности. На последних месяцах беременности я развила такую бурную деятельность, что достойна была введения в Зал Славы Пчелиных Маток: передекорировала “Хэддон-Холл”; накупила вещей для будущего бэби; набегалась со своей подругой Сьюзи Фрост, жившей в подвальной квартире “Хэддон-Холла”, по ист-эндским базарам, разыскивая материи, а потом, вернувшись, строчила на дымившейся швейной машинке одежду для нового Боуи. А потом я вдруг подумала – а почему бы и нет? И пустила в продажу целую серию хиповых нарядов для ребятишек. Какое-то время у нас в “Хэддон-Холле” жужжала ну прямо целая пошивочная фабрика.

И Дэвид был так мил со мной: типичный преданный хиппи-муж и будущий папочка – весь забота и участие. Если он не ездил с концертами или не занимался рекламой в Америке, он даже ходил вместе со мной в клинику.

Перед моими родами произошел один пугающий инцидент. Дэвиду в бедро воткнулась стартовая ручка “райли” (ужасно ненадежная машина), едва не задев артерию и его драгоценное трехчастное “приспособление”. У меня остановилось сердце. Я совершенно обомлела; на мгновение мне показалось, что сейчас я потеряю ОБОИХ своих детей. Впрочем, все обошлось. Дэвид провел в больнице одну неделю, и у него остался только шрамик на память об этом происшествии, а я доносила Зоуи до положенного срока. Но вот зато ТУТ уж началось черт-те что.

Закончилось для меня все настоящими проблемами: я была абсолютно разбита физически (тридцать-восемь швов и сломанная тазовая кость); эмоционально разрушена отходом после обезболивающих и чувством вины из-за того, что не “справилась” со всем этим икспириенсом лучше; изолирована в своем страдании, пока все толклись и сюсюкали вокруг бэби; в диком страхе, что я могла как-то искалечить его во время родов, и что могу причинить ему еще какой-нибудь вред – например, уронив (в семье моего отца были случаи, когда дети пострадали из-за невнимательности взрослых, и у меня развилась на этой почве жуткая фобия); главное же, я была совершенно обессилена. Я была издергана и разбита до смерти, слепо и беспомощно погружаясь в эту старую добрую послеродовую депрессию.

Бедняжки вы. Вы купили эту книгу ради сплетен о знаменитостях и рассказов о рок-н-ролльных отсосах, а вместо этого застряли в этих древних, как сама жизнь, проблемах, вроде сложностей деторождения.

Волновалась только Дана Гиллеспи. Первый раз, когда она увидела меня после родов, с ней просто был шок: “Боже, Энджи, ты же бела, как полотно. Ты похожа на смерть!” И тут же она предложила типично здоровое, прямое решение: “Тебе нужно погреться на солнышке, девочка!”

Она собиралась провести небольшие каникулы на вилле своего отца у озера Маджиоре в Италии, и она заявила ясно и недвусмысленно: она туда поедет только со мной.

Она была права. Мне необходимо было уехать, чтобы избавиться от давления и клаустрофобии, чтобы побыть на солце и подышать свежим воздухом, чтобы люди вокруг меня относились ко мне с заботой и пониманием, а не требовательно и с осуждением, просто чтобы развеселиться... Те пять или шесть дней дали мне силы, необходимые для возвращения в “Хэдон-Холл” и управления им. Они стали моим спасением.

Но для моего брака они оказались прямой противоположностью. Дэвид, кажется, был в ужасе от того, что я сделала – испуган тем, что я могу вот так вот бросить своего бэби и свалить развлекаться (по его рассуждению) на солнышке с подружкой.

Но это был только фасад. А под ним заработала прежняя пассивно-агрессивная машина, никогда не вступающая в открытую конфронтацию, но готовящая свое тайное оружие против нашей любви.

Почему? Что ж, я думаю, это исходило из самого распространенного и всесильного источника раздоров между мужем и женой: его отношений со своей матерью. В душе Дэвида, думаю, мое бегство вызвало образы, даже не то что образы, а воспоминания о том, как его мать бросила его брата. А у него это, к несчастью, было больной мозолью. Так что во время моего недолгого пребывания на озере Маджиоре он успел запугать себя до того, что уже видел меня сквозь завесу недоверия и возмущения, первоначально прибереженную им для Пегги Бернс.

И, в каком-то смысле, это действительно стало началом конца наших отношений. Я получила сына, но начала терять мужа.

Впрочем, жизнь продолжалась.Существовала целая куча отвлекающих обстоятельств. Это был очень интенсивный период в карьере Дэвида, период, когда мы подготавливали работу, которой было суждено сделать его звездой.

Ну, не все время, само собой. Как это было и со многими другими профессиональными сочинителями в истории, он избегал сочинительства до самого последнего момента. Он принимался за работу только тогда, когда становилось ясно, что дальнейшее оттягивание в самом ближайшем будущем обернется самыми большими неприятностями.

У него был собственный оригинальный способ заставить себя взяться за дело. Когда становилось ясно, что от писания песен для альбома больше не увильнуть, он начинал высматривать себе подходящую мишень в окружающей обстановке, затем принимал решение и объявлял его мне:

В какой-то момент, который я уже абсолютно точно научилась предсказывать, беспорядок в Дэвидовской голове достигал критической точки, и он взвивался:

“О, Боже! Мне же надо записывать альбом! – говорил он. – Хани, я должен идти!” И он убегал.

Он выглядел отрешенным, почти в трансе, и, глядя на него, я чувствовала мир, покой и уверенность в правильности моего собственного курса. Когда работа ладилась, все вдруг становилось просто, и образы из наших бесед, нашего опыта и наблюдений появлялись снова, мастерски отточенные его сознанием. Это были необыкновенные моменты, моменты гордости.

Он вернулся из своего радио-тура в феврале 1971-го с типично смешанным чувством культурного превосходства английского мальчишки, оказавшегося в конфетной лавке: презрение пополам с восхищением. Ух! Сплошная комерциализация! Коррупция! Грубость, преступность, никакого контроля! О, Боже! Скорость, размеры, продукты, богатство, свобода! Были и более личные впечатления. Его антеннки настроились на самые ультрахиповые круги, которым он был представлен в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, чьи самые горячие темы обсуждения в то время описывались одним-единственным именем: Уорхол.

Энди – поп-культурному явлению, которое будут обсуждать, несомненно, еще несколько столетий, – удалось в 1971 году стать центром гигантской паутины авангардистских чар и мультисексуального шика. И в этом паучьем центре (конкретно, в “Фэктори” [Фабрике] на Юнион-сквер, за углом от “Мэксес Кэнзес Сити”) он в своем единственном и неповторимом – недоступном и глубоко коматозном – стиле питался самыми безрассудными и авантюрными молодыми людьми, каких только Америка могла ему предложить. Он жаловал им верительные грамоты ультрахиповости, которые лишь он один мог вручить, а они ему... Что? Поларойдовские снимки? Свою компанию? Бессмертие? Зачем уже умершему искать вечной жизни, даже если она является в виде его воспроизведения?

У меня явно некоторые проблемы со всей этой Уорхоловской мистикой: она никогда не производила и до сих пор не производит на меня особого впечатления. Но я не могу отрицать ее силу, и только дурак стал бы утверждать, что она не оказала влияния на Дэвида, а, значит, и на меня.

В Англии, например, в 1971 году огромное любопытство вызывали и сам Уорхол, и все, кто каким-то образом принадлежали к его сцене – “фэкториевские” нережиссеры и некинозвезды, вроде Пола Морисси, Вивы и Ультра Вайолет; нью-йоркские музыканты, вроде Лу Рида и Джона Кэйла; Игги Поп, явившийся из Детройта, – и Дэвид, с его обостренной чувствительностью ко всем новым горячим течениям, совершенно сознательно работал над тем, чтобы связать свое имя с этими популярными темами. Он непременно упоминал Игги, Лу и кого угодно из тех, кто, по его мнению, мог быть ему в будущем полезен, в каждом своем интервью того времени, и это сработало. Как у британских, так и у американских законодателей вкусов, настроенных на ультрамодные волны, вскоре сложилось явное впечатление, будто Дэвид Боуи – ближайший культурный союзник Уорхола. Ну, а учитывая манеру работы СМИ, если вы говорите что-то, что хорошо звучит, это становится правдой (как Энди знал, проповедовал и демонстрировал); именно так и произошло с Дэвидом и Уорхоловской компанией.

Насколько я знаю, у него были с ней поверхностные контакты во время первого американского путешествия, но первый по-настоящему тесный контакт завязался в Лондоне летом 1971 года, когда в “Раунд-Хаузе” долгий ослепительный сезон показывали шоу “Порк”.

Ну кто же смог бы устоять? Очень немногие. Я была просто потрясена этим представлением, четко характеризовавшим все, что так притягивало меня в современном театре, и Дэвид – тоже. Можно было видеть, как вспыхивали на его лице отсветы сонма идей, вызванных спектаклем, пока он сидел и смотрел на актеров, каждый из которых был настолько ярок и остр, насколько только можно представить: Черри Ванилла, блестящая в своей роли групи, поедающей шоколадные пирожные и выставляющей напоказ сиськи при первой возможности; Джейн Каунти (тогда еще, до операции, Уэйн) – писк всего шоу; Тони Занетта с выбеленными волосами, изображавший Энди лучше, чем это делал сам Энди.

На том первом этапе знакомства ни я, ни Дэвид не спали ни с кем из них, но мы завязали крепкие, прочные дружеские отношения. Лии, Черри и Тони Занетта стали ключевыми фигурами в “Мэйн Мэн” – менеджерской компании, которую основал Тони Дефриз для управления делами Дэвида и других артистов, и, не смотря на разрушительное действие времени и на превратности судьбы, они по-прежнему остались моими хорошими друзьями.

Через пару месяцев после того, как мы увидели Тони Занетту в роли Энди, Тони Занетта в роли самого себя организовал нам встречу с Энди в роли самого себя (по крайней мере, настолько приближенного к самому себе, насколько Энди мог сыграть). Встреча эта произошла в “Фэктори” во время нашего путешествия в Нью-Йорк для подписания нового Дэвидовского контракта на звукозапись с Ар-Си-Эй.

Припоминаю пространство, затянутое алюминиевой фольгой, и компанию невозможно бледных личностей, шатавшихся вокруг в состоянии, приближенном к коматозному, и выдавливавших из себя отрывистые нигилистические заявления или какую-нибудь екзистенциалистскую абракадабру или тривиальную бессмыслицу (чем ближе к бессмысленности и коматозности, тем хиповее). Помнится, никто не обратил на меня ни малейшего внимания: с таким же успехом я могла бы быть обоями или деревяшкой. Вспоминаю также несколько моментов молчаливого, довольно напряженного дискомфорта, пока Дэвид не взял инициативу на себя и не прокрутил запись своей новой песни “Энди Уорхол” предмету ее посвящения.

Это нарушило тишину, но только временно. Не успела отзвучать последняя нота, как Энди поднялся и вышел из комнаты, не сказав ни слова.

Повис – невысказанный, разумеется, – вопрос, оозначало ли это окончание нашей аудиенции, но через несколько минут Энди вернулся, сказав своим тоненьким свистулечным голосом: “Это было чудесно, спасибо”. Затем он в полном молчании принялся фотографировать Дэвида поларойдом, вытаскивая снимки один за другим и раскладывая перед собой на кофейном столике.

Короче, ничего ужасного не стряслось: при нас никто не выпал из окна, не задохнулся от собственной блевотины, обошлось и без передозировки с фатальным исходом, и, поскольку наш хозяин был сегодня, так сказать, не в ударе, значит, все было, ну, в общем, нормально. Энди выглядел мертвым, все верно; его лицо было пластмассового серо-белого цвета, как у павших в бою много часов назад, а эта его чудовищная прическа смотрелась так, как если бы целая ватага пропойц при его пробуждении... эм-м-м... использовала ее. Но все это было чистой воды иллюзией: он был живехонек и достаточно здоров, чтобы разыгрывать все эти вещи.

Не представляю, как все закончилось бы, если бы продолжалось в том же духе (мы находились там уже около часа или даже больше – как могли эти люди выносить такое несуществование?), но вдруг все изменилось. Энди заметил Дэвидовские туфли – ярко-желтые, из дорогой кожи, как я припоминаю, одну из моих находок, – и это вызвало серию каких-то неврологических реакций, приведших к внезапному прорыву разговорчивости. Моментально он стал так болтлив, как только мог быть.

С этого момента все было прекрасно. Завязался удивительно тривиальный разговор, и все расслабились. Можно было это заметить, потому что глазные яблоки у всей толпы завращились помедленнее.

В то время я приписала этот Эндиевский резкий метеорологический скачок каким-то таинственным биохимическим процессам или другим изменениям коры, но я ошибалась. Позднее Дэвид растолковал мне, что Энди, до того как стать Человеком, Нарисовавшим Кэмпбелловскую Суповую Банку, бал дизайнером обуви! Так что мы оказались способными чем-то его ЗАИНТЕРЕСОВАТЬ. Ну не удача ли, не благословение ли небес?

О, да! У Дэвида был новый контракт с Ар-Си-Эй. Тони Дефриз ковал железо, пока горячо, и пока двери были широко распахнуты на пересечении Сорок-четвертой и Шестой улиц: Ар-Си-Эй, внезапно встряхнувшись и осознав существование молодого рынка, была готова расстаться со значительными суммами при малейшем удобном случае. И вот мы явились, с оплатой всех издержек, размещенные с небывалым вкусом и небывалыми удобствами в отеле “Плаза”, единственные в своем роде, высоко держа флаг вновь обретенного Ар-Си-Эй современного сознания (фирма подписала также Кинкс и Лу Рида, но Лу Рид не был британцем, а Кинкс не были новы).

И не то, чтобы мы сами об этом позаботились. Тони выторговал для Дэвида права полного художественного контроля и гораздо большую оплату (вернее, кредит – все эти деньги были авансом под будущие гонорары), чем та, которую “Меркури” могла или хотела ему предложить, так что Дэвид был просто счастлив: никаких больше запретов на обложки и т.д. А я была счастлива, потому что он был счастлив. Мы все были счастливы, честно. Ар-Си-Эй обращалась с нами, как со звездами, устраивала для нас вечеринки и катала в лимузине по всем горячим местам (на одной вечеринке мы встретились с Лу Ридом и Игги Попом, а потом посмотрели выступление Элвиса в “Мэдисон-Сквер-Гардене”), и все это было просто ЧУДЕСНО.

Боже, до чего же это лестно, когда перед вами пресмыкаются и лижут вам пятки, особенно, когда это происходит впервые. Когда мы вошли в свой номер в “Плазе” – само по себе достаточно впечатляющее переживание – и увидели, что сделали для нас люди из звукозаписывающей компании, я была просто убита их великодушием. Возвышаясь кипами на кровати и вокруг нее, лежали завернутые подарки: весь Дэвидовский рекламный материал, сделанный Ар-Си-Эй; все альбомы, выпущенные Ар-Си-Эй за этот год; полная коллекция альбомов Элвиса; и личные подарки с “добро пожаловать к нам” и “добро пожаловать в Нью-Йорк” от самых всевозможных людей из музыкального бизнеса. Это было больше и лучше любого Рождества, какое я когда-либо встречала, но самое замечательное в этом было то, что все это было абсолютно неожиданно.

Мы с Дэвидом смотрели друг на друга, улыбаясь от уха до уха.

“Вот оно, не так ли?” – сказал он.

Я огляделась вокруг, впитывая в себя этот вид, испытывая тот же восторг, что и мой муж.

“Да, бэби, ты прав. Наконец-то это СЛУЧИЛОСЬ!”

И, видит Бог, так оно и было. Если с тобой обращаются, как со звездой, значит, ты и есть звезда. Так что, мы своего добились, мы ПРИБЫЛИ.

Не считая солидного количества великих рок-записей, мой бывший муж сделал этому миру и еще два примечательных подарка, которыми мы пользуемся вот уже двадцать лет. Прежде всего, он совершенно публично задал вопрос, который наше поколение явно жаждало задать: какого мы пола? Во вторых, он практически единолично создал стиль в одежде и прическе, продержавшийся как минимум два десятилетия. Папы римские и президенты сделали меньше, многие из них – намного меньше.

Произойдет это или нет, все же остаюсь при своем мнении, что Зигги Стардовская прическа Дэвида стала самым влиятельным заявлением в моде 70-х.

“Конечно, бэби, почему бы и нет? А какого стиля стрижку ты хочешь?”

Он не знал совершенно точно, так что мы отправились в журнальный киоск и накупили целую кучу журналов – “Вог” и его разнообразных клонов и соперников – и уселись их рассматривать. Дэвиду не потребовалось много времени, чтобы выбрать особенно приглянувшийся образ: этакий гриб-дождевик с хвостом сзади на одной из роскошных от-кутюрных красоток в привлекательном черном вечернем платье. Этой находкой завершилась часть операции. Теперь надо было найти парикмахера.

В наших кругах это было своего рода шуткой. Парикмахеры явно не были редкостью в “Сомбреро” и ассоциировавшихся с ним местах. Но стоило нам подумать об этом, как стала ясна одна проблема. Если мы отправимся к “Жаку”, то как отреагирует на это “Роже”? Если мы выберем Джоанну, то не придет ли в ярость Клод?

Я распутала эту проблему, решив не обращаться ни к кому из наших обычных кругов, и прочесала все бекенгэмские окрестности, пока не нашла парикмахершу, способную выполнить эту работу: Сюзи Фасси, очень хорошенькую девушку, произведшую на меня большое впечатление, когда она подстригала меня саму. Что-то в ней было такое – в ретроспективе это что-то оказалось умом, авантюрностью и созидательностью – что показалось мне подходящим.

И она действительно сделала для Дэвида прекрасную работу, как вы можете увидеть на обложке “Зигги Стардаста”. Когда упал последний локон, рассеялось последнее облако лака, и она отошла, чтобы взглянуть на свою работу, внезапно настал еще один из тех странных, возбуждающих моментов откровения. О, Боже! Дэвид, только полюбуйся на себя! Ну разве не НЕЧТО?!

Было странное чувство, но оно мне понравилось. Он выглядел таким же двусмысленно соблазнительным, как и со своими длинными белокурыми хиппи-локонами, таким же сильным и хрупким одновременно, таким же нежно-мужественным, но этот его новый рыжий гриб на голове словно еще повысил ставку. Теперь он смотрелся еще сильнее и раскованнее – все таким же ранимо-жертвенным и притягательным, но еще страннее, и что-то в этом было отрывное, даже опасное. Хм-м-м...

Так что новая прическа вызвала новые эксперименты с гримом и еще больший интерес к костюмированию, и вот уже юный Дэвид Джонс превратился в стопроцентного Зигги: гибкого красноволосого полисексуального звездного пришельца в очень откровенных и ОЧЕНЬ оригинальных нарядах.

И, конечно же, как уже отмечали культурологи, Дэвид-в-роли-Зигги стал одним из социальных катализаторов своего времени. Он был той вспышкой, которая вызвала всемирный взрыв экспериментирования с секс-ролями, соревнования в блеске и пышности (глиттере) и нарциссического самолюбования. Он стал зеленым светом на повороте истории; он остановил этот несчастный зачуханный и разбитый хиппи-коммунальный автобус и указал дорогу миллионам маленьких, сверкающих, отдельных и непохожих личных транспортных средств образца “Я-десятилетия”. Он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО был всем этим.

И, когда Зигги начал завоевывать воображение всего мира, мне стало ясно, что я, слава Богу, выполнила свой кусок работы хорошо. Команда, которую я сколотила, была талантлива, воодушевлена и исключительно эффективна. Теперь у Дэвида была вполне оперившаяся, прекрасная рок-группа; невероятно пронырливый менеджер; феноменально талантливый личный дизайнер; творческая и преданная стилистка и кастелянша; жена-тайфун, чтобы улаживать все его дела; наконец, нянька на полной загрузке, чтобы обеспечить возможность его жене улаживать все его дела. Теперь он имел все, в чем нуждался. Зигги был готов к рок-н-роллу.

Конечно верно, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, но все-таки верно и то, что пара правильных слов, сказанных в правильное время в правильном месте могут сдвинуть такие горы, какие не под силу сдвинуть и имиджу.

Именно таким был случай с одним отрывком из Дэвидовского интервью, напечатанного 22 января 1972 года в “Мелоди Мэйкер”. Слова были простые и короткие: “Я – гей, и всегда таким был, даже будучи еще Дэйви Джонсом”, но эффект их был огромен.

Интервью проходило в офисе “Джем” (“Мэйн Мэн” тогда еще не существовало), брал его рок-журналист Майкл Уоттс, а Дэвид скармливал ему такие фразы, оформленные в отрывистом (уличном?) Зигги-стиле. В то время, насколько я припоминаю, он еще не так втянулся во все Зигги-дела, как это было несколько позднее, когда вышел альбом “Зигги Стардаст”, но был на пол-пути к этому. По крайней мере, половина его фраз была сказана от лица этой его надувательской жертвенно-внеземной рок-звезды. Тем не менее, “Я – гей”-заявление было совершенно искренним и личным. Помню, как Дэвид нервничал, когда интервью закончилось.

Я успокоила его, как только могла. На смом деле, я была в таком радостном возбуждении, что чуть ли не вопила:

“Дэвид! Да ты понимаешь, что ты сделал?! Ты же, бля, СДЕЛАЛ это! Теперь нас уже ничто не остановит, бэби!”

Он немного расслабился и объяснил, что до самого момента, когда произнес эти слова, даже не думал, что собирается это сделать. Он не настраивался специально ни так, ни этак, даже после всех наших с ним разговоров, после всей этой философии и политики сексуального освобождения, которую я самым нежным образом старалась в него вколотить. Но настал такой момент, рассказывал он, когда его инстинкт подсказал ему так сделать, и он просто позволил словам вырваться наружу.

“Ты сделал все правильно, бэби, ты сделал все правильно, – сказала я ему. – Вот увидишь. Так и нужно было сделать: самое время. Даже в смысле маркетинга это просто идеально.”

Он согласился – он же не дурачок – и все же, он волновался. “Не знаю, как к этому отнесется Тони, – сказал он. – Как ты думаешь, он это нормально воспримет?”

“Это не важно, бэби, – ответила я ему. – То, что ты сказал, – правда, а ты должен иметь возможность говорить правду, когда захочешь. Ты же не хочешь быть, как Кен Питт и его друзья – вечно увиливать, прятаться и сидеть в “шкафу”. Если Тони тоже такой, тогда он не сумеет подать тебя, как нужно, а если так, то мы просто избавимся от него и найдем себе кого-нибудь другого. Но с ним все будет окей, я ручаюсь. Он же смотрит на тебя, как на индустрию, как на здание, и он знает, что здание не может стоять на фальшивом фундаменте.”

Думаю, Тони Дефриз был в шоке, когда взял в руки “Мелоди Мэйкер” и увидел на ее первой странице заявление Дэвида напечатанное жирными буквами. Но, как я и предсказывала, он быстро осознал все возможные последствия этой ситуации: если бисексуальность Дэвида оказалась на первой полосе ведущей британской музыкальной газеты, значит, она с таким же успехом может и продавать билеты. Так что – торпеды к бою. Пусть Тони был шокирован, но он впервые, думаю, осознал весь коммерческий потенциал Дэвидовской игры с секс-ролями.

Кстати сама статья в “Мелоди Мэйкер” отнюдь не была посвящена только этой теме. Такими были лишь перепечатки и реакция на нее в основной Флит-стритовской прессе. Изображение Дэвида Майклом Уоттсом было мило и проницательно:

“Теперешний имидж Дэвида – это шикарная “королева”, роскошный женственный мальчик. Он выглядит так кэмпово, как только можно, с его расслабленными руками и аффектированным словарем. “Я – гей, – говорит он, –и всегда таким был, даже еще в бытность Дэйви Джонсом”. Но в нем есть нечто слегка несерьезное, когда он это говорит, легкая улыбка, прячущаяся в уголках губ. Он знает, что в наше время вполне допустимо вести себя, как шлюха мужского пола, и что шок и провокация, которыми так богата вся итория поп-культуры, это замечательный бизнес.”

Лично я очень оценила двусмысленность этого отрывка, и, как я себе представляла, вся гей/би/ мульти-коммуна – тоже.

Именно это, так запросто напечатанное, заявление привлекло всех флит-стритовских репортеров, и они разнесли его по всему свету. Замечательно! В те январские дни я брала в руки газеты и принималась хихикать, наслаждаясь каждым словом, льющим воду на мельницу легенды. Я просто ЧУЯЛА, как все ребятишки по всему миру навостряют уши и принимают к сведению то, что только что прочли, а их мамы и папы, сидя вокруг кухонного камелька с чашечкой чая и тарелкой свиных сосисок, чешут репу и размышляют: “Хм-м-м... гей, он говорит... педик... хм-м-м... женат... имеет ребенка... носит платье... хм-м-м...”

Так и было. Поднялся невообразимый шум, и телефоны в “Хэддон-Холле” трещали, не переставая. Мне, конечно, было наплевать, единственно, что меня действительно печалило, так это беспокойство бедняжки миссис Ронсон, позвонивший из Халла за подтверждением того, что ее любименький Мик не впал во грех, о коем вещалось жирным шрифтом в ее утренних газетах.

“Нет-нет-нет, миссис Ронсон, – говорила я. – Все совсем не так. Не беспокойтесь. Просто Дэвид выбрал такой драматический способ сказать, что он восхищается геями, вот и все.”

Я, конечно, не сказала ей, что, какими бы странными ни были его друзья, самому Ронно В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ ничего не грозит. Он чисто гетеросексуальным образом бороздил лондонские и вообще британские просторы женственности с таким энтузиазмом, которому я могла только восхищаться и удивляться.

Не сказала я ей и о том, что замечание Дэвида в купе с выпуском “Зигги Стардаста” и поднявшимся в рок-мире жужжанием в ответ на первую публичную презентацию глиттер-криттер-концерта, увеличит число потенциальных секс-партнеров нашего дорогого Ронно до уровня десятков тысяч. И уж конечно я не упоминала про скандальную фотографию работы Мика Рока, на которой Дэвид/Зигги, изогнувшись между ног ее сына, сосет его гитару на концерте в Эйлсбери.

Возможно, это до предела разожгло бы ее любопытство, как и любопытство всех окружающих, но только не думаю, что она пришла бы в такой же восторг, как ребятишки.

Что за фотография! Вот ЭТО образ достойный тысячи слов.

Зимой 1971 – 1972 вы могли просто купить билет и увидеть, как Дэвид откалывает эту штуку с Ронновским инструментом (основывая тем самым рок-театр). Именно тогда Зигги и Спайдеры завоевали мир.

Все эти элементы были тогда новшеством для рок-арены. Но все же, главным был сам Зигги Стардаст и восхитительные Зиггины песни – моя Светящаяся Личность во всей своей харизматической славе. Намыкавшись так долго, он наконец-то занял подобающее место в центре рок-сцены.

Критики, несомненно, тоже думали именно так. Когда он играл на концерте в фонд “Спасите Китов” в “Ройал-Фестивал-Холле” – большом бенефисе, организованном обществом “Друзья Земли”, журналисты, кажется, посходили с ума не хуже фэнов.

“Дэвид вскоре станет самым великим энтетейнером, какого когда-либо знала Британия”, объявила “Мьюзик Уик”, обычно гораздо более осторожная в выражениях.

“Каждому, кто все еще сомневается в том, что Дэвид Боуи превзойдет всех, кто был до него, следовало бы посмотреть его необыкновенный концерт в прошлую субботу”, писала ни много-ни мало лондонская “Таймс”, назвавшая Дэвида в льстиво-снобистском отступлении “Ти Эс Эллиотом под рок-н-ролльный бит”.

Комментарий “Диска” был более кратким, но лесть была, возможно, более по делу: “Боуи спас китов и рок”.

Действительно, говоря о прибытии, сделано оно было грациозно. Все эти статьи были умны и опьяняющи. Мне, лично, больше всего полюбился отзыв “Мелоди Мэйкер” – тогда, как и всегда, они врубались немного больше других.

Под точным, хоть и банальным заголовком “Звезда взошла” Рэй Коулмэн писал:

Все это было сплошным волшебством, гораздо лучше, чем секс, наркотики и прочие общепринятые удовольствия; несомненно, динамика тех первых месяцев настоящей звездности была просто трансцендентной. Мы подсели на работу, действо, аплодисменты и снова работу. У нас даже не было времени на то, чтобы обдолбаться или даже просто напиться – не регулярно, по крайней мере, впрочем я не поручусь за Дэвида, пока он был в турне вдали от меня, заваленный всякого рода предложениями. Но если бы даже в ежедневном расписании дел, заигрывания с прессой, написания песен, репетиций, записей, поездок и выступлений и были бы какие-то достаточно большие перерывы (которых не было), то мы использовали бы их на то, чтобы поспать или на что-нибудь созидательное – развить, отточить или усовершенствовать что-нибудь – песню, гитарное наложение, костюм, договор или даже план нового поворота в нашем увлекательном путешествии.

Я любила те первые месяцы Дэвидовской звездности, также как и он, и как все кругом в нашей маленькой армии. Мы чувствовали себя прекрасно – знаменитыми, оцененными, необыкновенными, интенсивно живущими, в состоянии полной боевой готовности. Мы чувствовали себя одновременно и как преуспевающие взрослые, и как играющие мальчики и девочки, и это великий дар в жизни артиста. Мы были друзьями, мы были семьей.

Это было так прекрасно, правда! И когда у нас, наконец, появилась передышка, что же мы сделали? Мы сняли виллу в Риме и все вместе поехали туда отдыхать. Мы любили друг друга, и нам даже в голову не приходило, что мы все можем разбежаться в разные стороны.

Дружба и творчество, не важно насколько они счастливо-интенсивны, совсем не исключают холодного расчета. По крайней мере, для Дэвида Боуи образца 1972 года не исключали. И это не слишком удивительно; не думаю, что Дэвид когда-либо умел по-настоящему расслабиться, если не считать, конечно, пьянки и наркотиков.

Возьмем, для примера, его отношение к Лу Риду, который, как упоминал Рэй Коулмэн в “Мелоди Мэйкеровской” рецензии на концерт “Спасите Китов”, впервые выступил в Британии как гость на концерте Дэвида. Дэвид, знаете ли, был ужасно хитер. Начиная со своей первой поездки в Штаты (и даже до того) он прощупывал рынок для своей работы, вычислял свои шаги и следил за соперниками. А единственными серьезными соперниками в его рыночной нише, как он решил, были Лу Рид и (возможно) Игги Поп.

Все очень выгадали от этих операций, и все оказались тем или иным образом зависимыми от Дэвида Боуи. Вот это гладкая работа, думала я, восхищаясь Дэвидовскими приемами и помогая ему советом и обеспечением.

Одним из аспектов этого обеспечения было подыскивание подходящих домов, где бы американско-уорхоловская толпа могла разместиться во время визитов в Лондон, и эту задачу я взяла на себя. Иногда это было забавно. Например, розыск дома для Лу Рида – просто умора. Не столько событие, сколько сам Лу.

Мое первоя ясное впечатление от него, которое может совпадать, а может и не совпадать с нашей первой встречей, (мое впечатление – Лондон 72-го, но мы могли мельком встречаться и в 71-м) – это человек, считающий себя просто обязанным выглядеть настолько голубым, насколько только возможно. На нем была жирная тушь для ресниц, черная губная помада и лак на ногтях ей под цвет, плюс обтягивающее трико в духе Эррола Флинна в роли Робин Гуда, которое могло воспламенить любого педрилу за километр от него. Вид у него был такой, словно он подпрыгнет выше Пост-Оффис-Тауера, стоит вам шепнуть ему на ушко “Бу!”.

Дэвид представил нас друг другу, и мы поздоровались, вернее, что-то, вроде того: рукопожатие Лу напоминало странную помесь дохлой форели с параноидной бабочкой, а мое – что-то, вроде приветствия полупьяного портового грузчика. После обычных церемоний мы приступили к делу.

“Ну, – сказал Дэвид, преджде чем испариться в неизвестном направлении, – Энджи поможет тебе разыскать подходящее место для жилья.”

“С удовольствием”, – сказала я, еще раз повнимательнее приглядываясь к Лу и думая про себя: “Х-мм. Ричмонд.” Это был спокойный район, полу-артистический, относительно дешевый, вдали от городского космополитического жужжания студий и очень красивый.

Я обрисовала ему Ричмонд и предложила еще пару вариантов, включая подходящие места прямо в сердце всей нашей сцены, но он не клюнул ни на одно конкретное предложение. “Ладно, что ты сама считаешь лучшим, то и хорошо”, – решил он. Так что я назначила с ним встречу пару дней спустя, собираясь подобрать несколько проспектов и возить его по всем этим местам, пока ему что-нибудь не понравится.

Так я и сделала. В то время я еще не водила, так что в назначенный час я появилась в такси-малолитражке с шофером, предполагая, что вместе с Лу нас будет трое.

“Энджи, позволь представить тебе моего парня и мою девушку”, – сказал Лу исключительно непринужденно, и я подумала: “Боже, какая прелесть! Вот это да! Что за характер!”

“Очень рада познакомиться с вами обоими”, – сказала я и тут же решила разыграть настоящую леди: радушную и понимающую, без малейшего намека на навязчивое любопытство. (Англия и мои родители прекрасно научили меня: если сомневаешься, как себя вести, веди себя благовоспитанно.) Так что мы все набились в малолитражку и провели идеально нормальный день: просто еще один осмотр окрестностей с еще одним милым юным менаж-а-труа.

Они выбрали себе дом – припоминаю, что не в Ричмонде, но приблизительно таком же маленьком цивилизованном лондонском предместье – и переехали туда, и все было так же прекрасно, как и они сами. Иногда Дэвид посылал меня привезти Лу на репетиции и сессии в “Трайденте”, и для меня это уже стало маленькой забавой – угадывать, кто из них будет держаться за ручки сегодня. Какой дело приняло оборот? Кто чем занимался и с кем, до того как я пришла? И какие странные дороги привели каждого из них к их теперешней сплоченности?

Ничего из этого я никогда не узнала, но я, по краней мере, приятно проводила время за разгадыванием и во время, и после встреч с Лу.

Как-то раз мы оказались в гостиничном номере Лу после его шоу, обсуждая город и все его наиболее отрывные места, и что же стало главной темой разговора? Покупки! Этот персонаж рассказывал, где он тратит деньги Лу: где она была сегодня, где собирается потратиться завтра, какие сокровища она откопала, чего покупать не стала – все в мельчайших подробностях! Лу не вымолвил почти ни слова.

Но, в общем, для него это было нормально: он был влюблен – его/ее слово было для него законом. Кажется, Лу пришлось несладко, когда они порвали, и Рэчел/Рики забил на всю эту сцену с наркотиками и пьянством, стал стрейтом (прямым, как стрела, говорят) и женился на милой девушке из родного городка. Бедный Лу. Еще одно горькое зерно в мельницу его ужасного, супериндустриальной силы, страха.

Возможно, вы получите более отчетливое представление о Лу, если я расскажу вам кое-что, о чем он поведал мне за этим ужином.

“В этом городе, – сказал он абсолютно серьезно, – вы просто обязаны обдалбываться. Это необходимо. Здесь такая грязная атмосфера, что вам просто необходимо запихивать в свое тело разные химикалии, чтобы ее обезвредить.”

Не знаю, откуда у него взялась эта идея – вычитал ли он ее в “Голом завтраке” или она родилась в его собственной голове, ну да, какая разница. Во всяком случае, с ним уж точно не соскучишься.

Тот факт, что я не слишком уж отрывалась во время циклона ранней Дэвидовской звездности, вовсе не означало, что я была пай-девочкой или вполне обычной женой. Черт, вовсе нет!

Я конечно, не слишком бузила, но я все же бузила. В подтверждение позвольте рассказать о моем отдыхе с Даной на озере Маджиоре после рождения Зоуи; как я говорила, у меня тогда был шанс повеселиться.

Вилла Гиллеспи была трехэтажным зданием, построенным на сонно-пологом берегу. Вы входили туда через террасу, сбегавшую от верхнего этажа виллы прямо к дорожке у кромки воды. В дальнем конце большой гостиной сквозь цветные стекла окон открывался великолепный вид на озеро. Спальни располагались в нижних этажах, а перед домом громоздились огромные гладкие валуны, на которых можно было загорать, или же, когда вам хотелось, можно было прямо с них соскользнуть в прохладную кристально-прозрачную озерную воду. К вашим услугам всегда готова была моторная лодка и прочие удобства и прелести.

В тот день, о котором я рассказываю, мы с Даной отправились в моторке на местный рынок – замечательное место. Вернулись мы, покуривая гигантскую, в чисто английском стиле, самокрутку с хэшем, прозагорали все послеполуденное время, пообедали со стариками Гиллеспи и удалились в спальню – раскурить еще один джойнт.

Там мы и находились, когда на озере поднялся шторм – одна из этих внезапных, часто зрелищно-буйных альпийских гроз. Ветер начал остервенело биться в дребезжавшие окна, так что я поднялась и распахнула их, а потом забралась к Дане в постель. Мы лежали в темноте, обдолбанные в дым, пока по комнате бушевал шторм, прижавшись к друг к другу и ловя бесконечный кайф. Ну, а потом, я, само собой, перешла к естественному продолжению, занявшись любовью со своей роскошной подружкой. Для нас это отнюдь не было новостью: мы с Даной резвились и раньше – и вдвоем, и с другими, включая Дэвида и Дановского друга, и в самых близких своих кругах она называла меня “своим идеальным джентльменом” и “Энджи-кремовая щель” – но наслаждаться вместе с ней снова было замечательным освобождением от напряжения предыдущих недель.

Так что мы отрывались вовсю, запутавшись в клубок, как парочка кама-сутровских йогов: Дана такая роскошно-пышная, а я – как поджарая борзая, когда где-то за моей спиной взорвался один из этих вышибающих мозги ударов грома вместе с ослепительной вспышкой, и – о, бл...во! – в дверях стояла миссис Гиллеспи.

Вы наверняка никогда не видали, чтобы человек двигался так быстро, или, чтобы двое людей, только что столь сложно переплетенных конечностями, так быстро расплелись и оказались за полкилометра друг от друга. В мгновение ока я оказалась у окна, восхищенно уставившись на штормовое озеро. Я уже застыла в этой картинной позе, пока миссис Гиллеспи все еще пыталась сконцентрироваться на безумном эротическом видении, которое она успела (или не успела) заметить на кровати.

По выражению ее лица вы бы ничего не сказали, но в ее голосе была несколько странноватая интонация, когда она договорила слова, с которыми открыла дверь: “Очень сильная... гроза начинается, девочки”.

Энджи-из-института-благородных-девиц идеально ответила: “О, да, миссис Гиллеспи, не беспокойтесь. С нами все в порядке. Я как раз закрывала окна.”

Не знаю, засекла нас бедная женщина, или нет, но мы с Даной готовы были поклясться, что на следующий день за завтраком, когда мы объявили, что собираемся вечером на рок-концерт в Комо, на ее лице мелькнуло выражение облегчения. “О, благодарю тебя, Боже, – думала она (я готова в этом поклясться), – они собираются снять мальчиков.”

И, действительно, получилось просто круто: орды тинейджеров, пляшущих до отпадения жопы, – весь город, собрался здесь отбивать каблуки, – и, более того, группа оказалась совсем не плохая. Даже замечательная: горячие рокеры, отличные певцы и шоумены, и по-своему хороши собой в такой хмурой, далеко не женственной манере итальянских рок-гладиаторов.

Мы отправились за кулисы после шоу, и – боже, боже! Как замечательно, когда перед тобой трепещут в почтении. Эти парни были просто в отпаде. У Даны к тому времени уже имелось несколько хитовых записей в Британии, к тому же она была красавицей, но встретить жену великого Дэвида Боуи!.. Что ж, можете себе представить.

В конце концов мой барабанщик сообразил, что уже поздно (было где-то около половины четвертого утра, кажется), а на следующий день у группы было выступление. Так что мы попытались вытолкать влюбленных пташек за дверь.

С грехом пополам нам удалось дотащить их с веранды до дороги, но тут мы остановились, чтобы передохнуть и переброситься парой слов, и это оказалось ошибкой. Я отвечала на расспросы барабанщика о планах Дэвида Боуи насчет турне по Италии (у нас таких планов отродясь не бывало, насколько помню), когда я взглянула на дорогу поверх его плеча, и... Вот они, наши пташки.

Этот пижон привесил Дану себе на грудь, поддерживая весь ее вес, и вставлял ей в свое удовольствие, однако же он начал терять равновесие. Эта сцепленная в коитусе парочка, из которой он один касался земли, продвигалась, весьма неустойчиво, к середине дороги и, пока я глядела на эту забавную и ужасную одновременно сцену, они начали падать: он опрокинулся на спину. Дана не была ни высокой, ни тяжелой, но у нее были огромные сиськи, и, как я знала по собственному своему с ней опыту, из-за таких грудей могли возникнуть некоторые проблемы с распределением веса. Итак, он опрокинулся на спину, а она все еще сидела на нем верхом, но это ни в коем разе их не побеспокоило: они даже не подумали расклеиваться, храни их Боже, и продолжали свое дело. Помереть посреди автострады, поперек раздельной линии, трахаясь на дороге!

Мы с моим барабанщиком бросились со всех ног в разные стороны: он вперед по автостраде, а я – назад, готовые перекрыть движение. Никто не проехал, но я всегда буду гордиться, что сообразила правильно.

Впрочем, не сказала бы, чтобы ему было с кем конкурировать. Мы пока не могли обозревать Америку с суперзвездного полета. Мы, черт дери, ездили на автобусе (не на современном “сильвер-игл” с постелями и всем таким прочим, а на на самом обычном, снятом в прокат автобусике), а останавливались в отелях, типа “Мэрриотт” и “Шератон” (тогда они были отнюдь не теми усовершенствованными полуцивилизованными местами, как сейчас, а старыми оштукатуренными “дворцами”). А выступали мы в таких местах, где звук (если его вообще можно так назвать) отзывался эхом от чертовски большого количества пустых мест. Припоминаю, что целая куча концертов на Западном побережье была отменена, а Ронновские волосы позеленели в бассейне от хлорки, пока мы сидели и ждали известий о следующем концерте, живя за счет обслуживания номеров, потому что не было ни гроша налички.

Я ничем не могла помочь ситуации, поскольку все действие происходило (или предполагалось, что оно происходит) между Тони Дефризом и Ар-Си-Эй. Я считала все это угнетающим, но держала рот на запоре. Потому что, если ничего не можешь сделать, не имеет смысла говорить деморализующую правду или затрагивать болезненные и раздражающие темы.

Кстати, Дэвидовское внимание все равно большую часть времени было занято кем-то другим. Он постоянно совещался и/или трахался с тем-то и тем-то: ответственными за рекламу с местной фирмы звукозаписи; диск-жокеями; промоутерами; со стрейтами и гомиками и людьми из андеграунд-прессы; публицистами; групиз и публицистками/групиз (эти должности тогда, как и теперь, были не очень четко разграничены), так что мы с ним переживали весь этот икспириенс поотдельности. Мы скорее были похожи на партнеров по какой-то особо сложной бизнес-операции, чем на мужа и жену. У нас даже зачастую были разные номера, как я вспоминаю, а если бы не были, это было бы неприятно. Потому что секс втроем, вчетвером и в каких угодно комбинациях – это, конечно, хорошо, но Дэвидовские трах-конференции были скорее маневрами, чем развлечением, так что их было лучше выполнять один-на-один.

Так что, слава Богу, что был Энтон. Он был замечательным развлечением. Мы дурачились вместе и в автобусе, и в отелях, просто балдели друг от друга как только можно.

Казалось бы, принимая во внимание наши договоренности, для Дэвида тут не должно было возникнуть никакой проблемы, но, подозреваю, она все же возникла. Кризис разразился как-то вечером то ли в Мемфисе, то ли в Луисвилле, или еще где-то на юге, когда мы с Энтоном, спасаясь от душной и влажной жары номера, отправились поплавать в бассейне мотеля.

По нашему разумению, мы были вполне в своем праве; освещение у бассейна было включено, и еще даже не наступила полночь. Однако же менеджмент того мотеля придерживался другой точки зрения. Мы счастливо плескались, смеялись, визжали и брызгались и вообще грязно забавлялись – кто следит в такие моменты за языком? – как вдруг оказались носом к носу с красношеими писарями и ассистентами помощников ночной администрации, похоже, всего юга Соединенных Штатов. Эти люди были серьезно раздражены. Они велели нам немедленно вылезать из бассейна: они вопили и отчитывали нас, как нашкодивших пятилетних.

Энтон сделал ошибку, огрызнувшись им в ответ, и от этого они окончательно спятили: один из них – какой-то великий линчеватель со странновато-иностранным акцентом – понес что-то про то, что “они” недоноски, и что стоит “их” пришить, если они не научатся вести себя правильно. Так и чувствовалось, как дрожат их жаждущие линчевания пальцы.

Дэвид спас ситуацию. Он спустился в вестибюль гостиницы и всех эффективно обаял. Он спас Энтона, но не меня. От меня он поспешил избавиться так быстро, как только можно было, нажав пружинки, мгновенно обернувшиеся билетами на самолет, и – прости-прощай! Уже на следующий день я летела в Нью-Йорк, и очень скоро после этого – в Лондон.

Последствия оказались затяжными: после этого меня больше никогда не приглашали в турне. Я присоединялась к ним иногда и лишь ненадолго, если сама настаивала, или Дэвиду было одиноко, или ему требовались мои материнско-вышибальные услуги, но обычно все кончалось одинаково: я начинала слишком веселиться, Дэвиду становилось не по себе, и меня тут же усылали домой. Так что в качестве постоянного участника турне меня исключили.

Впрочем, мне же лучше. Турне – это ужасная штука: слишком много тяжелой работы, слишком много стрессов “обычного” путешествия и никаких плюсов. Никто не может любить турне, кроме цыган и людей, которые от чего-то бегут.

Поначалу меня начала одолевать паранойя на этот счет, а потом я поняла, что устранение из Дэвидовской карьеры подходило и мне, что энергию, которую я тратила на него, теперь я должна направить в другое место.

Понимаете, теперь был МОЙ черед. Мы вместе сделали Дэвида звездой – “Ти Эс Эллиотом с рок-н-ролльным ритмом”, ни много-ни мало, – а теперь, согласно нашему пакту, заключенному в спаленке второго этажа на Плэйстоу-гроув, пора было сделать то же самое и для меня. С нынешними ресурсами, которыми мы располагали, это будет совсем не трудно, считала я.

Если я хотела устроить свою карьеру, то это еще не значит, что я имела возможность ей заняться. И если Дэвид и Тони вытесняли меня из центра событий, то это еще не значит, что я была освобождена от Дэвидовских дел. Эти парни загружали меня по полной программе.

И не то, чтобы мне не нравилась эта работа. Во-первых, для меня стало практически второй натурой рекламировать и защищать Дэвида и его идеи; моя роль имела свои внутренние достоинства. Во-вторых, и сама работа, несомненно, имела свои преимущества. Что я хочу сказать: если уж вы работали не на себя, а на кого-то в период между 1972-м и 1974-м годами, то разве не лучше всего было работать на Дэвида Боуи? Именно ОН был в центре событий, и многие из этих событий были настоящим праздником.

Впрочем, в основном, наше японское путешествие было приятным. Одно из моих самых ярких впечатлений о нем – это поход вместе с Лии Блэк Чайлдерсом в Токийский Императорский театр, находившийся рядом с нашим отелем.

Название спектакля я уже забыла, возможно потому, что сразу же после его окончания мы с Лии окрестили его “Лесбийским ревю”, так что я его так и запомнила. Название, если и не совсем точное, то, во всяком случае, подходящее. Не думаю, что участницы спектакля все были лесбиянками, но роли и мальчиков, и девочек играли женщины. Участниц этих были чуть ли не тысячи – на огромных подмостках с подиумом, авансценой и разными пиротехническими эффектами, которые могли свести с ума даже такую видавшую виды театральную джанки, как я. И это еще не все. Объединенные усилия легионов участников и персонала обернулись не традиционной императорской оперой и даже не западной; это было похоже на Бродвей. Что-то вроде японского варианта “Лучших хитов из всех мюзиклов, какие вам когда-либо приходилось слышать”.

Мы просто не могли поверить. Это потрясало не только в чисто театральном смысле. Нас с Лии больше всего задело за живое то, что все эти женщины на сцене были самой роскошной восточной полисексуальной компанией, какую только можно себе вообразить в самых безумных фантазиях. Здесь были собраны редкостные красавицы целыми сотнями.

Потребовались невероятные усилия, но в конце концов я решила, что среди всех этих красавиц выделяется одна, по имени Рейсами, способная поддерживать мой любовный пыл почти на невыносимом уровне. Как только я это поняла, немедленно принялась строить планы.

Было непросто. Каковы здесь правила? В Японии их так много, и японцы так на них зациклены. Скажем, четыре орхидеи – это достойный подарок или оскорбление? А дюжина? А как насчет одного цветка и написанного от руки стихотворения? А завернутый в подарочную бумагу кошелек от Гуччи, набитый стодоллоровыми банкнотами и откровенными поларойдами?

Я выбрала цветы, не помню в каком именно количестве, и билеты на концерт Дэвида, а затем принялась ждать.

И ответ пришел. Ух! Бинго! Рейсами, к сожалению, не могла пойти на концерт из-за расписания собственных спектаклей, но она с удовольствием встретится со мной.

Ничто в Японии больше не смогло для меня сравниться с Рейсами по части эротической притягательности, но по сравнению со всем происходившим во время нашей японской поездки эротика отходила на задний план.

Например, публика в Японии была просто невероятная – юная, свежая и почти по-детски бурливая, так сильно отличавшаяся от значительно менее невинных толп постарше, собиравшихся на концертах Дэвида в Европе и Штатах. Они так много нам дали. Их счастье, когда Дэвид выступал перед ними, было так чудесно: ощущение всеобщего неистового, веселого, задушевного семейного праздника.

Они осыпали нас подарками и в прямом, и в переносном смыслах. Помню, как мы с Дэвидом сидели, поджав ноги, на полу нашего номера в своих чудесных новеньких кимоно, разбирая все эти сокровища – например, изысканнейшую маленькую куклу, которую какой-то ребятенок смастерил для Дэвида, или самый настоящий величественный самурайский меч, или сочиненное в честь Дэвида изящное лаконичное хайку, – а Зоуи тем временем сладко спал в нескольких шагах от нас, и нас троих словно окутывал кокон чуда и счастья. Мы с Дэвидом не спали вместе до этого долгие месяцы, но в Японии мы занимались любовью несколько раз.

Да, это был еще один из тех моментов. С моим мужем и сыном рядом в гармонии, казалось, все неприятности прошлого исчезли, и я чувствовала сильнее, чем когда-либо, что все делаю верно. Моя Светящаяся Личность и я двигаемся вперед по предначертанному пути, и все будет хорошо.

Все трое парней из Халла были ужасно довольны этим турне, и они были такой замечательной, хорошей, земной компанией... “Эй, Энджи, какая вкуснаая эта рыбаа. Почти, как в Гейнсборо, вернаа? А где жа уксаас?” (Вуди, впервые попробовав акулью темпуру)... “Божа, толька гляньте на эта, интересна, может, ано светится в темнате?” (Ронно о цветном стекле в окошке нашего гостиничного номера в Хиросиме с видом на “Парк Мира”, посаженный вокруг кратера, оставшегося с 1945 года от ядерной бомбы.) Мы с Дэвидом стояли рядом с ним у окна в немом потрясении, не совсем веря, во-первых, что кто-то решил построить отель именно на этом самом месте, и, во-вторых, что кто-то решил поместить нас в номер именно с таким видом. Впрочем, Дэвид оценил этот жест. “Это, – тихо сказал он, слегка покачивая головой с тонкой улыбкой знатока, – ТА-А-АК по-японски!”

В общем и целом, японское путешествие было просто отпадным, но в самом конце, в Токио, чертовы копы его немножко подпортили, когда бросились разгонять дубинками толпу обожающих поклонников-ребятишек, ринувшихся на сцену, разбросав при этом несколько рядов стульев. Этих козлов заботил только порядок и дисциплина любой ценой, так что нам с Лии Блэк Чайлдерсом и Тони Занеттой пришлось пробиваться сквозь орду этих гловорезов, чтобы помочь ребятам спрятаться под сидениями, потому что некоторых из них серьезно покалечили. Но официальные власти – полиция и прочая нечисть – никогда не имеют ничего общего с душой страны, так что я могу спокойно сказать, что мне полюбились и Япония, и японцы. Меня не слишком огорчило даже, когда при моем отъезде мне заявили, что не приглашают меня посетить эту страну вновь. Кажется, иностранцам там не дозволяется перечить местным штурмовикам.

Дэвидовский исход с островов был более благоприятен, чем мой: он отправился паромом из Йокогамы до Находки, потом на поезде до Владивостока, а оттуда на легендарном транссибирском экспрессе – в сердце матушки-Руси – в саму Москву, а потом – на юго-запад, через советскую, польскую и немецкую территории, во Францию. Наше с ним рандеву должно было состояться в Париже.

Это была удивительная поездка и большое достижение. Ни один западный артист Дэвидовского статуса, не говоря уж о ведущих рок-звездах, ни разу не предпринимал такого путешествия и не получал на него разрешения во времена холодной войны.

Такого рода вещи заставляют кипеть вашу кровь, МНЕ, во всяком случае, они доставляли радость. Пока Дэвид вместе с мальчиками и девочками нашей тур-команды колесил в триумфальном турне по всем, полностью распроданным, залам Британии весной и ранним летом 1973-го, я носилась по Лондону, занимаясь бизнесом в состоянии приподнятости и энтузиазма.

Когда приблизились последние концерты турне, Дэвид позвонил, чтобы поговорить о вечеринке, которой оно должно было закончиться: что я думаю на эту тему?

А думала я, что наш дом недостаточно большой и, в любом случае, к такому случаю не приспособленный. Щегольское “Кафе Рояль” на Риджент-стрит казалось подходящим местом, чтобы отпраздновать триумф главной британской рок-звезды, а меню исключительно из клубники с шампанским казалось подходяще освежающим.

Чего я не знала, и никто не знал, за исключением Дэвида и Тони Дефриза, так это того, что темой вечеринки станет уход Дэвида со сцены, о чем он собирался объявить в “Одеоне” под конец концерта 3 июля. В таких, я цитирую, словах: “Это не только последний концерт турне, но и последний концерт из всех, какие мы когда-либо играли. Бай-бай, мы любим вас.”

Я, конечно, была удивлена, но не то чтобы потрясена, поражена (и прочие синонимы). Мне было совершенно очевидно, что Дэвид разыгрывает какую-то козырную карту в игре своей карьеры и использует магию момента, чтобы добиться максимального эффекта. Черта с два Дэвид действительно ушел бы, пока ему не были абсолютно гарантированы слава, всеобщее низкопоклонство и достаточно большое состояние, чтобы он мог себе позволить больше никогда не пошевельнуть и пальцем. Так что я не слишком ломала себе над этим голову.

Это уходило корнями в один инцидент, случившийся во время последних американских гастролей. Не помню точно, где это произошло, но помню, как Дэвид мне об этом рассказывал.

Началось все с того, что Тони и Дэвид наняли одного клавишника, Майка Гарсона, для работы в турне. Этот парень был сайентологом, что должно было заставить их подумать, прежде чем нанимать его, но не заставило. И он, конечно же, не преминул распространить свою основную миссию – завербовать новых сайентологов, в данном случае, Тревора и Вуди (Ронно на это не купился). Теперь они отдавали свой личный заработок Эл Рону Хаббарду – главе “церкви”. Это, в свою очередь, подтолкнуло Тревора и Вуди потребовать большего заработка (вполне справедливо, потому что им не платили и половины из того, что они на самом деле зарабатывали, и четверти того, что они на самом деле стоили).

Наконец, процесс дошел до своей кульминации и вылился в настоящее противостояние где-то по дороге в Биг-Рок-Кэндилэнд. Вуди и Тревор (а, может быть, и вся группа, все четверо, – я не отвечаю за детали) отказались выступать, пока Тони и Дэвид не подпишут новый вариант договора.

Что просто жутко до дрожи, так это то, что он приберег их на все японское, а потом и британское турне, ни единым намеком не давая знать о своем решении, и только потом, когда они отдали ему все самое лучшее, все силы, и наслаждались триумфом, он так их обломал в самой публичной и унижающей манере. Вы, конечно, можете называть это исключительно трезвым и умным отстаиванием своих интересов, но вы, думаю, будете правее, если назовете это подлостью и жестокостью.

Вечеринка в “Кафе Рояль” следующей ночью была необыкновенно успешной, Дэвид просто блистал – само очарование, нежность, дружелюбность, веселье и счастье. И, должна заметить, я сама тоже недурно провела время. Настроение было приподнятым, глиттер сверкал и переливался, ночь – ясная и прекрасная, кругом – звезды, успех и воодушевление.

Я, видимо, проглядела некие присутствовашие полутона и, если честно, мне и не хотелось их замечать. Я не собиралась принюхиваться к дурным вибрациям и различать повсюду зловещие знаки.

Я могу теперь делать такой вывод, потому что существует запись этого поворотного момента, фильм Пеннебэйкера о концерте в “Одеоне”. Если вы присмотритесь, как я это недавно сделала, к сцене за кулисами, когда мы с Дэвидом разговариваем, то вы можете заметить то, чего я замечать не хотела: улыбка Дэвида, когда он оборачивается ко мне, застывает маской. Огонь, как будто снова вспыхнувший в Японии, потух.

* * *

Я по-прежнему была очень полезна, когда Мистер Большая Шишка вознамерился стать еще больше. Дэвид и другие артисты, собравшиеся под знаменами “Мэйн Мэн” нуждались в заботе и внимании самого разного рода, а это была моя специализация. Я делала то, что необходимо было делать.

Возьмем, к примеру, Студжес, группу Игги Попа. Моей миссией осенью 1973 года было избавиться от Студжес. Они чем-то утомили Тони Дефриза (я подозреваю, своим хроническим, неисправимым пристрастием к наркотикам), и он решил, что, хотя самое подходящее место для Игги – это Лондон, но Студжес лучше куда-нибудь удалить, лучше всего – в другую страну. Я была откомандирована эскортировать их в Хитроу с билетами на самолет в руках (чтобы они не конвертировали их в деньги на наркоту), а потом сопровождать их всю дорогу до дому в Энн-Арбор, Мичиган, где обосновались, кроме них, еще МС5 и много других резких, тяжелых и радикальных пред-панково/металлических групп. Я была так много наслышана об этой сцене от Игги и прочих ребят, что совсем не была недовольна такой коммандировкой.

Он был крут, белокур и привлекателен, к тому же он не был джанки (то есть, тогда еще не был). Это был не тот “в-ожидании-Годо”-икспириенс, какой мне довелось пережить с Джеймсом и Роном:бесконечная вереница номеров мотелей с включенным телеком, и бесконечный замечательно меделенный секс с бесконечными перерывами, когда они удалялись в туалет ширяться, чтобы потом клевать носом.

Это стало моим первым непосредственным столкновением с миром джанки, и я бы не сказала, что он мне особенно полюбился. Джанки не могут ни на что решиться спонтанно. Если вы говорите: “У меня идея! Давайте слетаем на выходные в Париж!”, первое, что ИМ приходит в голову, это вовсе не “О, как замечательно! А где же мой пасспорт?” Отнюдь. Это: “О, черт, у меня нет во Франции дилера”. Думаю, поэтому Студжес не были особенно огорчены отправкой в Энн-Арбор: дом – это там, где есть лучший доп и больше всего дилеров. Печально; настоящий облом для такого любящего путешествовать и жадного до впечатлений человека, как я.

Короче, сцена Скотта Ричардсона была не похожа на эту – как раз то, что мне было нужно. Впрочем, они с парнями из его группы не чуждались кокаина, так что мой энн-арборский визит был примечателен и в этом плане: кок и смэк в одной поездке!

Вышло так, что я не приобщилась ни к одной из этих субстанций. Я ни за что на свете не воткнула бы иглу в руку, а моя первая понюшка кокаина оказалась (на долгий период) и последней. Ну точно, как Вуди Аллен в “Энни Холл”, я, впервые нюхающая идиотка, из-за щекотки в носу чихнула так, что сдула все эти дорогущие белые дорожки на ковер.

Это было так нехипово. Так некруто. Скотт простил мне (он простил бы что угодно, лишь бы быть хоть чуточку поближе к Дэвиду Боуи), но вот насчет остальной группы я не уверена. Их дилер просто преисполнился отвращения. Он бросал на меня обвиняющие взгляды: я оказалась настолько нехиповой, что он едва сдержался, чтобы не встать и не выйти вон.

Ну и, конечно же, именно ОН был судьей в хиповости и нехиповости окружающих. Кстати, в то време кокаиновые дилеры отнюдь не были тем хищным говном, в которое они превратились сейчас, а их товар отнюдь не был теперешним социальным бичом. В 1973-м кокаин считался очень элитарным и относительно безобидным – не вызывавшим особого привыкания, роскошным стимулятором. Его употребление настолько повышало ваш статус, что в самых модных кругах стало считаться просто необходимым. Только тупицы, казалось, не нюхают кокаин или, еще того хуже, все еще курят травку.

Лично я ненавидела этот порошок с самого начала. Больная мозоль. Потому что в третьей четверти 1973-го у Дэвида с кокаином завязались серьезные отношения.

Прежде чем начать печальное повествование о Дэвидовской зависимости я должна все же обрисовать положение вещей между нами с Дэвидом на предмет всех наших друзей и подружек и друзей-подружек.

Все очень просто: я хотела заполучить то же, что и Дэвид, так что я так и делала, иногда в буквальном смысле. Со временем я наловчилась соблазнять Дэвидовских секс-партнеров прежде него. Их было не так уж сложно вычислить; я знала, какой ему нравится типаж, и могла заметить этот его очаровывающий до отпадения штанов свет в глазах, стоило ему заметить подходящую персону, как я припоминаю,.

Хотя меня среди них интересовали, конечно же, только люди талантливые и значительные: Черри Ванилла, Мэриэнн Фэйтфул, Аманда Лир – ТАКОГО калибра индивидуальности. Весь остальной Дэвидовский поток секса с групиз и деловых перепихонов меня совершенно не интересовал. Мое отношение было таково: если вы – те, кому повезло трахнуться с великим Боуи, то я – Жена! Так что, извольте соблюдатьтабель о рангах и привилегиях.

И о, да, я давала это прочувствовать, дорогуши вы мои. Если я входила в комнату, то вам, девочки (мальчики), лучше всего было сей час же вскочить и отсалютовать, а уж потом опускаться обратно на колени (на живот или на спину), а не то ваш великий день мог очень быстро испортиться. Или если вы отвечали на звонок стоящего у постели телефона в гостиничном номере где-нибудь в Манчестере или Милуоки, или Мангейме, или где угодно и недостаточно быстро выполняли, что велено, когда я, очень вежливо, говорила “Алло, дорогуша, это Анджела, передай-ка, пожалуйста, трубочку Дэвиду”, то вам предстояла взбучка.

Обычно все проходило без сучка-без задоринки. Иногда, конечно, бывало довольно трудно обсуждать насущные нужды рок-н-ролла с вашим мужем, пока какой-нибудь западноберлинский гермафродитик-охотник до звезд или какая-нибудь лекгодоступная нью-йоркская журналистка расстегивали ему ширинку. Способность Дэвида поддерживать сосредоточенность на карьере, воистину, была исключительной, но, в конце концов, все же люди (“Какую-какую именно пленку, ты сказала, бэби, что-то я пропустил?..”) Впрочем, в основном, мы могли обсуждать дела с относительным успехом.

Забавно, да, но все же Дэвид обижал меня. В третьем квартале 1973 года он начал нарушать наши неписаные правила. Он начал заводить себе любовниц в близком мне окружении и держать их при доме, прямо у меня перед носом. Он начал спать с одной пышной (двести фунтов [примерно 100 кг)] черной красавицей, которая была МОЕЙ подружкой. Он ввез импортом Эву Черри, черную певицу с белыми волосами, которую он встретил в Чикаго. Он пытался устроить ей финансируемую “Мэйн Мэн” карьеру и поселил ее в оплачиваемой “Мэйн Мэн” квартире прямо за углом от МОЕГО дома. Все эти дела заставляли меня чувствовать себя – какое бы слово подобрать? – нелюбимой, вот что.

Дэвидовский “уход со сцены” ничуть не уменьшил накала Боуимании (ах, как удивительно!). Через три недели после шоу в “Хаммерсмит-Одеоне”, в конце июля 1973-го, сразу пять его альбомов попали в британский топ-тен. Через три месяца его звезда по-прежнему сияла на поп-небосводе; он был номером один, и собирался стать еще больше.

А это означало, кроме прочего, что пора было и ему, и “Мэйн Мэн” обратить хотя бы толику внимания на свою часть нашего с ним договора. Явно настало время начинать карьеру Энджи.

Ну и, конечно, поскольку все это – шоу-бизнес, я пообщалась со множеством интересных людей.

Эва Черри была не особо интересна, впрочем, но наблюдать за ее действом было поучительно. Она великолепно выглядела – эксцентрично и экзотично с ее выбеленным шаром коротко остриженных волос-колечек, как раз подходяще для Боуиевского шоу. Но, послушав ее подпевки, я заключила, что ее талант, по-видимому, лежит в другой области. Мне говорили, что она потрясающе проделывает ртом другие вещи. Но вот голос у нее был так себе.

Кто-то написал, что она была “потрясена таким везением и с тех пор пребывала в облаках непрерывного удивления”. Так оно и есть.

Последней в списке, но первой по значительности в этой троице шла неподражаемая Мэриэнн Фэйтфул. Она, конечно, не нуждается ни в каких представлениях, ну разве что для среднего американца.

Выступление Мэриэнн было тем более удивительно, что она была сильно обдолбана. К этому моменту, когда я пишу, она вот уже несколько лет как прошла курс лечения, но во время шоу и еще какой-то период времени после него, она была абсолютной джанки.

Уж не знаю, наширялась она, или, наоборот, пыталась чем-то усмирить “лошадку”, на которой ездила (думаю, скорее последнее), но эффект в любом случае был экстремальный. Она казалась весьма медлительной леди вплоть до того момента, когда ей пришлось собраться с силами и выступить, расстреляв свои тучи, чем бы они там ни были.

Вы наслышаны о многих таких историях в театральной среде (обычно главными героями в них бывают какие-нибудь старые волосатые полумертвые пропойцы с кельтскими корнями и склонностью к Шекспиру), но я думала, что это все выдумки, до тех пор, пока не увидела, как выступает Мэриэнн, а потом снова отключается вплоть до следующей работы или до того времени, когда пора идти домой (обычно, с моей помощью). Но вот она оказалась у меня перед носом во плоти и крови – просто невероятная.

Во время этого шоу я не успела с ней подружиться, но позднее, когда мы с Дэвидом уже разошлись, она меня просто соблазнила (вот обезьянка!). Накачала меня таблетками и обдолбала здоровыми джойнтами с хэшем, как наивную школьницу, а потом завалила меня, пока я была в отключке. Она просто дикая, эта женщина. Я ее люблю и восхищаюсь ей.

В “Хэддон-Холле” я, как могла, приспосабливалась к этим условиям, все время помня, что нельзя подходить в голом виде к окну или к двери и вынося на двор этим бедняжечкам горячий чай. Но все-таки это было странно. А потом начало пугать. Один парень пробрался в дом и стащил деньги – не очень много, и я сейчас же у него отобрала, но это было последней каплей. Я отправилась к Дэвиду и выложила ему новые факты жизни.

“Будет еще хуже, бэби, – сказала я ему, – Ты станешь еще больше, эти толпы тинейджеров – тоже, но что хуже, один вор уже узнал, где мы живем, узнают и другие. Если мы здесь останемся, будет неуютно.”

Он не желал смотреть фактам в лицо, потому что очень полюбил “Хэддон-Холл”, как и я, но ему пришлось смириться с неизбежным. “Окей, придется переехать, – сказал он. – Нам, наверное, надо перебраться в город, как считаешь?”

Да, я тоже так считала, так что отправилась на поиски дома. В Челси я подыскала чудесный особняк на одной из улиц, соединяющих Кингз-роуд с Чейн-уок и рекой, но я встретила сопротивление со стороны Тони Дефриза. “Вы просто не можете позволить себе таких экстравагантностей, Энджи, – сказал он. – Возможно, когда Дэвидовские пластинки окупят предоплату от Ар-Си-Эй, вы сможете жить, как короли, но до тех пор вам придется ограничить себя.” И он отказался предоставить деньги на аренду. Он мог это сделать, поскольку все свои деньги мы получали только через “Мэйн Мэн”.

Я отправилась к Дэвиду, но это ничего не изменило. “Он в чем-то прав, бэби, – сказал Дэвид, – я думаю, тебе лучше подыскать что-нибудь подешевле.”

Нормально, но далеко не идеально: один из этих типичных актерских домов, забитых всякими очаровательными безделушками – сувенирами из всех городов, в которых она когда-либо выступала, коллекциями того и этого в самых разных несочетающихся стилях, и картины, картины, картины (ее муж был художником).

Это место просто-напросто было совершенно не в нашем духе, и там было тесно. Нас ведь была целая куча – мы с Дэвидом, Зоуи, Скотт Ричардсон, Даниелла (когда она жила с нами, чтобы позаботиться о Зоуи) и все, кто угодно, кто останавливался переночевать: Мэриэнн Фэтфул (в полном отрубе или же заигрывающая с Дэвидом), Эва или Аманда или же они обе (тоже либо в отрубе, либо заигрывающие с Дэвидом) и вообще какое угодно новое вливание из лондонского общества ночной жизни.

Я не слишком принимала участие во всех этих играх. Я перестала спать со Скоттом, привезя его из Энн-Арбора, и он близко сошелся с Дэвидом (их общая любовь к кокаину весьма скрепила узы), и я вообще не помню, чтобы проводила много времени на Мэйда-Вэйл. Если правильно припоминаю, я все время ошивалась у Мики Финна.

Мики, барабанщик Ти Рекс, отрывной, замечательный парень, стал единственным плюсом во всем моем приключении с “Чудо-женщиной”.

Звучит хитроумно – так оно и было. Только еще хитроумнее, чем я предполагала. По моему разумению, сделка заключалась в следующем:

Во-первых, “Миднайт-спешл”’овское шоу нуждалось в раскрутке – настолько дешево и эффективно, насколько возможно. Во-вторых, “Тунайт-Шоу” шло по Эн-би-си, а значит, при подходящих условиях, в нем можно было рекламировать другие передачи Эн-би-си, вроде “Миднайт-Спешл”. В-третьих, Дэвид был, грубо говоря, кошмарным сном ведущих ток-шоу: он говорил коротко и элитарно, был склонен к паранойе, самообороне и сарказму, кроме того частенько вкрутую обдолбан. В-четвертых, я была прямой противоположностью: оживленной, разговорчивой, откровенной, если нужно агрессивной, если нужно женственной, короче – актрисой. В-пятых, к несчастью, законы “Тунайт-Шоу” были таковы, что гости Джонни должны были иметь законный повод, чтобы их туда пригласили, а то обстоятельство, что ты – жена рок-звезды, которой нужно раскрутить свое шоу, не вполне удовлетворяли этим условиям.

Все это привело к последнему кусочку головоломки, а именно: сериал “Чудо-женщина” нуждался в Чудо-женщине, и Майкл Липпман мог устроить мне пробы. Тот факт, что жена ведущей британской рок-звезды пробуется в Голливуде на роль в американском теле-сериале, был достаточно хорошим крючком для Карсоновской команды, так что сделка была заключена.

Таковы были условия, которые выложил мне Тони Дефриз одним прекрасным днем в Лондоне, и, должна признать, необыкновенно поднял мне настроение. Чудо-женщина казалась подходящей ролью и замечательным шансом. И какое же чудо, что эта роль досталась мне через “Мэйн Мэн”, то есть это была спонсируемая инициатива, а не моя собственная! Вот именно так дела и должны идти, думалось мне. Я получу значительную роль, которая, возможно, сделает мне карьеру, да еще и раскручу будущий Боуи-проект!

Я взялась за дело серьезно. Я накупила комиксов с Чудо-женщиной и попыталась прочувствовать этот персонаж, я продумала, как ее нужно играть, и раздобыла себе костюм. Наташа Корнилова соорудила мне его в точности по картинке из комиксов, и получилось просто отпадно. Черт, круто же я смотрелась! Осиная талия, бесконечные ноги, искуссно взбитые черные волосы и взрывные сиськи! Чтобы создать законченную иллюзию, я позвала этого замечательного фотографа, Терри О’Нила, сделать серию снимков.

И вот я отправилась в Голливуд, окруженная энергетическим облаком творческого энтузиазма и супергеройства.

Боже, какая ирония. Хотя сначала, когда я показала фотографии, режиссер был просто потрясен, но потом, когда я направилась в гримерку, чтобы переодеться в обязательную водолазку, какая-то женщина подошла ко мне: “Я смотрю, вы не носите лифчика, – сказала она, – но вам нужно одеть его для съемок, это обязательно.”

Я просто не поверила своим ушам. Я не носила лифчика многие годы. “Что ж, если он вам нужен, окей, – сказала я, – но боюсь, у вас возникнут проблемы с розыском достаточно маленького.”

Это ей не очень понравилось, но она ушла, а я отправилась в гримерку.

Я запихивалась в свой бадлон, когда кто-то постучал и вошел, не дожидаясь приглашения. Это была отнюдь не та женщина, которую я ждала; это был какой-то невзрачный, довольно отталкивающий мужик. Он вошел и представился, а затем принялся сначала заговаривать мне зубы, а потом лапать меня. Этот гондон прямо залезал в меня, я не могла поверить!

Я просто взглянула на него и сказала: “Что вы делаете? Какого черта вы о себе возомнили?”

“Я – один из сценаристов”, - сказал он так, как будто эта информация должна была немедленно убедить меня опрокинуться на спину и раздвинуть ноги.

Она меня не убедила: “Ну и что?”

Кажется, это его поразило. Он остановился, окаменев; видимо с ним таких прецедентов еще не случалось, и ситуация требовала какой-то нестандартной реакции.

“Вы ведь знаете, что я написал сценарий для ***, не так ли?”

Я покопалась в памяти, припоминая этот фильм об эксплуатации черных.

Он ушел, и, незачем говорить, что с этого момента я сочла себя исключенной из списка претенденток. Впрочем, я решила пройти пробы до конца, но и решила так же, что нуждаюсь в защите, так что я позвала Майкла Липпмана, чтобы он сидел со мной в гримерке.

И вот тут я получила по-настоящему плохие новости.

Майкл выслушал мою горестно-гневную историю, а потом сказал:

“Энджи, все нормально. Тебе в любом случае не досталась бы эта роль. Тебя даже не было в списке, да и вообще никого не смотрят. Понимаешь, эту роль уже получла Линда Картер. Все это – всего лишь цирк для профсоюза, а мы решили его использовать, чтобы ты могла попасть к Джонни Карсону. Так что, не волнуйся.”

Ничего этого я не сказала, хотя временами жалею об этом (жалею даже, что я всего этого конкретно не сделала). Не с Майклом, которого я люблю и уважаю, а с этим Курчавым Длинноносом, как мы его называли, – Дефризом.

А пока что, снова к работе. Я начала готовиться к появлению в “Тунайт-Шоу”, чтобы выскакивать из штанов ради семейного бизнеса, утешая себя тем, что появление на телевидении, тем более в шоу Карсона, еще никому не вредило, не говоря уж о тех, кто ищет актерское место.

Весь этот икспириенс показался мне весьма странным, и, думаю, я не одинока в своем мнении. В те времена рок-н-ролл и телевидение были очень далеки друг от друга; хиппи и пост-хиппи теле-мира терроризировали Карсона, пытаясь втолковать ему, насколько его передача отвратительно нехипова. И, хотя Джонни мог увлекаться модными наркотиками – поговаривали, что он серьезно понюхивает кок, да и поддает изрядно, что приводило к непрерывному ломанию карандашей и поигрыванию разными предметами в передаче, – все же ни он, ни его люди совершенно не были настроены на происходящее вокруг. По существу, все они были всего лишь бандой расистских, сексистских, мясожрущих, мартинипьющих, набивающих мошну аморальных мелких обывателей.

Когда его сотрудники увидели мое платье, которое было очень окрытым, они просто сбрендили. Они как раз собирались прямым текстом заявить мне, что я не могу появиться на экране в таком виде, когда я взяла быка за рога. “Послушайте, – сказала я, – я здесь от рок-н-ролла, а не от мормонского религиозного хора! Я выйду именно в этом платье. Или так, или вы можете подыскивать себе других гостей, окей?”

Впрочем, Джонни меня успокоил. Он это прекрасно умел делать и был идеальным джентльменом, очень милым, хоть и действительно поигрывал предметами.

А вот Дайна Шор, тоже участвовавшая в передаче, была просто сучкой. То ли у нее в жопе зудело из-за моего платья, то ли еще что, но она выбрала мое присутствие предлогом, чтобы критиковать королевскую свадьбу недели/года/десятилетия (кажется, принцессы Энн и Марка Филипса) в снисходительном тоне, предполагавшем, что я британка по рождению и роялистка по убеждениям.

Мне пришлось вежливо поставить ее на место: “По-видимому, вы прибываете в уверенности, что я англичанка. Это не так. Я американка и не питаю никаких чувств к коронованным особам.” Но она продолжала ко мне цепляться.

Я начала терять терпение. Хотя я совсем не склонна была пререкаться с пожилыми дамами от телевидения (пагубные последствия этикета, привитого в школе для благородных девиц), но я едва сдерживалась, чтобы не заявить ей: “Слушай, провинциальная клуша, отлезь от меня! Какого черта меня должно волновать, как именно образом эта толпа вырождающихся лошадинолицых иностранцев тратит деньги своих налогоплательщиков?” К счастью, вмешалась и спасла меня Джоан Риверз, которая тоже участвовала в этой передаче. Она пустилась в один из своих длинных рассказов на тему августейших особ, и – хорошо, что хорошо кончается. Впрочем, ей пришлось спасать меня от этой чудовищной Дайны несколько раз. Эта женщина была упряма, как черепаха.

Ну-ну. Потом мы ей поставили пистон (не в сексуальном смысле, боже упаси, сама мысль об этом противна), но когда у нее появилось собственное ток-шоу, и она пригласила туда нас с Дэвидом, я отказалась наотрез без тени сомнения, и это здорово сработало. Она нас просто умоляла, так что мы ей прямо заявили, кого хотим видеть в шоу вместе с нами, заполучили их и все устроили по-своему. И, вообще-то, она сделала очень хорошую программу: изящно вела ее, с умными вопросами и без малейшего намека на былую сварливую бабу из шоу Карсона.

Вот так-то я и начала понимать, что такое шоу-бизнес в реальности.

Когда я рассказала Дэвиду обо всей этой подлянке, он совсем не удивился, но разозлился.

“Это уж совсем из ряда вон! – сказал он. – Хорошо, что меня там не было, бэби. Мне бы стоило большого труда не отделать этого сценариста. Эти е...чие телевизионщики такие насекомые. Впрочем, как и толпа из музыкального бизнеса. То есть, я сам их с трудом выношу, а ведь я в этом деле гораздо дольше, чем ты.”

Но на сей раз не знал даже он. Он считал, что пробы на “Чудо-женщину” - вполне нормальное предприятие. “Тони ничего не говорил и мне, – сказал он. – Я НИКОГДА не допустил бы,чтобы тебя поставили в такую ситуацию, если бы я только знал, бэйб. Уф-ф. Думаю, сам Тони знал об этом, не так ли?”

“Да, я в этом уверена, – ответила я. – Так что он манипулировал мной, да и тобой тоже. И, главное, зачем? Я бы и так сделала эти пробы, просто чтобы попасть в шоу Карсона и протолкнуть наш “Миднайт-Спешл”. Я бы сыграла всю эту шараду с начала до конца с улыбкой, если бы Тони сказал мне правду. Так что я прямо не знаю, бэби. Он играет в какие-то игры. Мне это не нравится.”

“Мне тоже. Я с ним об этом поговорю”, – сказал Дэвид.

Я знаю, что проблемы Тони со мной не были, честно говоря, личного свойства. В каком-то смысле, он сам ничего не мог с собой поделать. Он был таким упертым, неизлечимым женоненавистником, что у него могла возникнуть только одна реакция при виде любой женщины с умом, талантом и честолюбием: убрать ее с дороги любыми средствами и как можно скорей.

Распознание в нем этой черточки, как вы догадываетесь, отнюдь не было удовольствием. Когда до меня, наконец, дошло, я почувствовала себя еврейкой, приложившей кучу усилий, чтобы найти себе достойного охранника, а потом, когда уже слишком поздно, вдруг узнавшей, что настоящее имя этого охранника – Гиммлер. Хотя Генрих, кажется, не был таким хитрым, как Тони. Не знаю, был ли к тому же эс-эсовский босс таким неврастеничным, каким стал Тони. Бедняга Тони не мог, кажется, смириться с тем фактом, что я спала одновременно и с его незарегистрированной женой Мелани (она была импортом из Калифорнии), и с его любовницей, Даной, прежде него.

Ну, да Тони – предмет утомительный, и хватит, он мне надоел.

Неожиданное продолжение: после моей эпопеи с “Чудо-женщиной” (успешной, если рассматривать в смысле промоушна,) Дэвид с Тони состряпали один персонаж, поверхностно напоминающий Чудо-женщину в физическом плане, а как идея всем ей обязанный. Это была Октобриана – сай-фай-супер-жрица высшей Боуиевской кэмповости и магии, – и она была крута. Она мне нравилась. Единственная моя с ней проблема (и очень большая) заключалась в том, что придумали ее отнюдь не для меня, а для Аманды Лир.

Понимаю, дорогие читатели, что для вас этот предмет может быть столь же утомителен, как Тони Дефриз – для меня, но что же такой поворот дела сказал мне о честности Дэвида по отношению к нашему договору о продвижении карьеры? Сами можете догадаться, так что я перехожу к следующему вопросу: чего же, конкретно, Дэвид от меня хотел, чего он хотел от нашего брака?

Как это ни грустно, ответ на все эти вопросы один: А Я ПОЧЕМ ЗНАЮ?

К Дэвиду было не пробиться на простом и ясном, прямом уровне, на каком только и могут обсуждаться такие первоважнейшие предметы. Конечно, у большинства людей есть этот недостаток, но у Дэвида весь характер был построен на увертках, иллюзиях и манипуляции. Он был просто не способен сказать мне, чего он хочет. Возможно, ему даже в голову не приходило, что он может это сделать. Грустно, но факт; возможно, у него не было ни единой честной косточки во всем его чувствительном теле. Время от времени он приоткрывал свои настоящие чувства в стихах песен. Но как можно кого-то любить, когда вам нужно дожидаться выхода альбома, а уж тогда, из новой песни, вы вдруг узнаете, что вы ему сделали больно, или что он скучал по вам тогда, когда писал эту песню?

Вернемся, впрочем, к основной теме. Дэвид не говорил мне, чего он от меня хочет, не важно, насколько деликатно я пыталась заставить его внести ясность. Кстати, наша сексуальная жизнь была безнадежно запутана, точнее, просто рухнула из-за его (предполагаемой) аллергии на Энджи. Впрочем, все это не имело значения, поскольку он все глубже и глубже увязал в кокаине, самом великом устранителе всего. Пытаться завязать отношения с кокаинистом, все равно что пытаться слопать авианосец.

А что же я? Что ж, для меня это была полная неопределенность, туман и танец в темноте. Я хотела, чтобы он ко мне вернулся. Я хотела, чтобы он оставил меня в покое. Я знала, что происходит. Я верила, что это не так. Я настолько волновалась, что не могла об этом думать. Я слишком веселилась, чтобы обращать внимание. И учтите, все это правда.

Вы не можете быть настоящими рок-н-ролльными королями без настоящего рок-н-ролльного дворца. У нас его не было, и он нам был нужен.

Челси был идеальным окружением. Шиковый, хиповый, богатый, артистичный, либеральный, он был домом самых подходящих людей – кино-, модной и музыкальной элиты, – пробившихся сюда из менее шикарных мест – из Ноттинг-Хилла, Эрллз-Корта и прочих слегка менее престижных районов северо-запада или даже востока города и областей к югу от реки, но попадались здесь и люди из традиционных истеблишмент-аристократических кварталов, вроде Мэйфэйра или Белгрэйвии.

Челси был колыбелью неформального стиля, непретенциозности и очарования. Зеленые георгианские скверы, маленькие конюшни, грациозно и пропорционально застроенные улицы, сбегающие к милой, цивилизованной северной набережной Темзы: это был самые замечательные места, лондонская жизнь во всей своей красе.

“Ласт Ризот” [“Последнее Прибежище”], бар-ресторан прямо напротив через улицу, был еще одним возбуждающим местом, но совсем в другом духе. Он не продержался долго, но пока он существовал, там можно было здорово повеселиться. В нем была такая крошечная танц-площадка, что мгновенно становилось тесно и жарко, и, помимо обычной художественно-модно-театрально-кино-музыкальной толпы, там встречалась и другая, более шустрая и скользкая, публика: директора рекламных агентств, богатые сомнительные типы от импорта/экспорта и просто гангстеры. “Ласт Ризот” подходил вам, если вы хотели более острых ощущений – от обычного горяче-потного танца до ночи с каким-нибудь вооруженным типом.

Если же вам хотелось чистого рок-н-ролла, вы отправлялись в “Спикизи”. Он был как раз подходящим местом, если вы одевались, как килеры, гарцевали верхом на мотоцикле и хотели, чтобы у вас отвалились уши от грохота музыки.

А если вы были расположены просто поужинать в роскоши, то вы ехали к “Тьерри” и ели там, как самый счастливый француз. Если же вы, напротив, только что проснулись и были голодны, то за ланчем отправлялись неподалеку, в Найтсбридж, и садились за столик в “Сан-Лоренцо” на Бичэм-плэйс. Там вы могли наткнуться на Мика и/или Бьянку или же на кого-нибудь другого из коронованных особ рок-н-ролла, кино, моды, театра или живописи – Брайана Ферри, Лайонела Барта, Мэри Куонт, кого угодно, но также, к несчастью и на настоящих аристократов. Да-да, лошадиные лица тоже попадались в “Сан-Лоренцо”.

К тому же в вашем растопряжении было только что открывшееся “Хард-Рок-Кафе” (но оно не совсем в моем стиле), а затем – “Мортон’с”, более эксклюзивное заведение Питера Мортона. У него там имелся с большим вкусом сделанный пианино-бар, и юные рок-н-ролльные выскочки могли сидеть в нем до двух ночи, счастливо потягивая самые разнообразные напитки, изобретенные людьми, как нельзя более удаленными от их социального круга: южно-калифорнийскими поклонниками серфинга, японскими промышленниками-кораблестроителями, плантаторами каучука из Малайзии, мексиканскими скотоводческими баронами и кем угодно, кто только знал, как сделать хороший коктейль.

Впрочем, не то чтобы “У Мортона” попадались только рок-н-ролльщики. Как и в большинстве моих любимых эксклюзивных мест там ошивались все: дипломаты, преступники, политики, даже банкиры, если они были богаты и, главное, стильны. Сами по себе деньги не сделали бы вас вхожим в этот круг, но умение их тратить и подходящий костюм вполне могли вас туда ввести.

Возможно, я забыла еще какие-то важные места развлечений, но, насколько припоминаю, еще одним моим постоянным местом были “Бродяги”. Там я проводила время чаще, чем где-либо еще. Замечательный хозяин, Джонни Голд, был таким спокойным и расслбленным – его частенько можно было встретить где-нибудь катающимся на лыжах или плавающим под парусом, или просто загорающим – и обращался с Дэвидом и мной чрезвычайно любезно, да и вся окружающая обстановка нам нравилась.

“Бродяги” были открыты дольше других мест, и там собирались самые сливки общества – от рокеров до банкиров – плюс разные, оказавшиеся в городе интересные люди: французские кинорежиссеры, бродвейские звезды, итальянские мотогонщики, кто угодно. К тому же Джонни управлял этим местом с таким замечательным чувством юмора. Вы могли сидеть за столиком с разгулявшмся аппетитом, и вот шеф возникал перед вами с чем-нибудь особенным в руках: тарелкой, на которой лежала чудесная свиная сосиска между двух круглых горок картофельного пюре – блюдо в форме трехчастного драгоценного достояния вашего мужа, плюс ваше имя выложенное вокруг горошинками. Нет, решительно, “Бродяги” были ТЕМ самым заведением – самым подходящим – и тогда, и еще долго после.

Дом, который я нашла для нас, тоже был идеальным. Просторное, изящное пятиэтажное здание с террасой, располагавшееся на Оукли-стрит, оно было белым, импозантным, и со своими чистыми георгианскими линиями составляло приятный, как мне думалось, контраст краснокирпичной готике “Хэддон-Холла”. Внутри оно было модерновым и просто потрясающим. Его перестроили внутри в роскошно-белое, чувственное место представлений, своей новой воздушной красотой напоминавшее Средиземноморье (мой стиль) гораздо сильнее, чем Темза, и я украсила его соответствующе: неожиданными всплесками очень ярких цветов, чудесными картинами Кевина Уитни, и так далее.

Такой вид слегка опережал свое время, и он произвел впечатление на наших гостей: Мика Джэггера, чей дом на Чейн-уок был выдержан в венско-аристократическом духе (благодаря Мэриэнн Фэйтфул); на этого замечательного человека, Рона Вуда, приезжавшего из своего модерново-датского поместья в Патни; на эту чудесную девочку Твигги, вместе со своим супругом Жюстеном де Вильневом, заглядывавших из своей чудной пещеры в стиле арт-нуво, которую они устроили в здании ист-эндского склада; на многочисленных и разнообразных музыкантов, привыкших к очень большому и удобному дивану, очень большой и доступной кровати и очень большой и сильной звукосистеме.

Наш дом был просторен, хорошо спланирован и предлагал все вышеперечисленные прелести. В нем имелась отдельная квартира, где Фредди Буретти с Даниеллой могли жить и работать над костюмами, вечерними нарядами и текущими задачами “Мэйн Мэн”; целый этаж с кухней и столовой, в которой можно было накормить столько гостей, сколько захочешь; еще один этаж, занятый целиком гостиной и свободным пространством для вечеринок с роскошным диванным уголком из белой кожи и ультрамодерновой звукосистемой; и еще два этажа со спальнями – один для гостей, а один – со спальней Зоуи и, рядом с ней, спальней самих хозяев со встроенным стенным шкафом и покрытой шелками кроватью королевских размеров. Элегантные, прекрасно оборудованные ванные были понастроены везде, где только могли понадобиться.

Вы сразу могли сказать это, читая газеты и журналы, да и по той радушности, с которой нас встречали во всех хиповых местах. А вот по количеству денег этого сказать совсем нельзя было. Ситуация была просто смехотворна. В каком-то смысле было относительно удобно: мы могли говорить людям из нашего обычного круга – владельцам клубов и т.д. – чтобы они просто отсылали счета в офис “Мэйн Мэн”. Они так и делали. И все было нормально, насколько мы могли судить.Но если нам требовались наличные, начинался чертов кошмарный сон.

Как я припоминаю, обычная поцедура протекала так (может быть еще с парой приятных, но чаще неприятных вариаций):

Во-первых, звонишь в офис и говоришь им выписать чек.

Затем звонишь еще раз, поняв, что они этого не сделали и снова повторяешь вышесказанное.

Затем звонишь еще раз и выслушиваешь объяснения, почему они этого не сделали. Не услыхав ничего вразумительного, требуешь Тони.

Ждешь, чтобы Тони перезвонил тебе.

Устаешь от ожидания и перезваниваешь сам. Реагируешь тактично на известия, что Тони уехал на лимузине вместе с сегодняшней любовницей к ювелиру и не появится до завтрашнего дня.

Звонишь на следующий день и требуешь к телефону Тони.

Делаешь это еще раз.

И еще раз – теперь уже с успехом. Выслушиваешь Тониевские заверения.

Ждешь, когда придет чек.

Устаешь от ожидания и звонишь снова, теперь уже вопя.

Отправляешься сам забрать чек, едешь в банк и реагируешь тактично, обнаружив, что чек не подписан.

Отвозишь его обратно в офис и ждешь, когда Тони вернется с финансируемого “Мэйн Мэн” и продолжающегося три часа изысканного ланча с СЕГОДНЯШНЕЙ любовницей и десятком друзей. Когда он, наконец, прогулочным шагом забредает в офис, заставляешь его подписать чек.

К этому времени банк уже закрыт, так что приходится ждать еще день.

На следующий день реагируешь тактично, когда тебе говорят, что на счету нет денег.

Звонишь в офис и говоришь им перевести на счет деньги и перезвонить тебе, когда они это сделают.

Ждешь.

Устаешь ждать и звонишь снова. ВОПИШЬ. Выслушиваешь заверения.

Бросаешься НЕМЕДЛЕННО в банк, и, если боги сегодня к вам благосклонны, получаешь по чеку деньги. А если нет, начинаешь все сызнова.

Эта рутина доставала и доставала меня до тех пор, пока это уже невозможно было выносить. Но, прежде чем швырнуть Тони в штаны гранату, я отправилась к Дэвиду и учредила новую рутину. Теперь офис выплачивал мне ежемесячно, 2.000 фунтов наличными на разные расходы. Что было хорошо до тех пор, пока Тони не начал под них подкапываться. Я могла получить деньги, подбить свой бюджет и заниматься спокойно своими делами, и вдруг – сюрприз, дорогуша! – оказывалось, что теперь Я оплачиваю все домашние счета за телефон, и это при звонках по всему миру в любое время суток (а Дэвидовская подпорченная кокаином ночка могла стоить недешево). И так далее и тому подобное. Тониевские игры.

Дэвида это доставало не меньше моего. Он начал водиться с Миком Джэггером, помимо прочего, и ему совсем не нравилась разница в их стилях жизни.

Он был прав. За время наших первых месяцев на Оукли-стрит Тони перевел головной офис “Мэйн Мэн” из Челси на Парк-авеню и Пятьдесят-пятую улицу в Нью-Йорке, а штат раздул ни много-ни мало до двадцати-шести сотрудников при полном рабочем дне. Он также смог позволить себе двадцатикомнатное поместье в Гринвиче, Коннектикут, квартиру-пентхауз в Верхнем Вест-Сайде, Манхеттен, и двухэтажную квартиру на Восточной Пятьдесят-восьмой улице. Он разъезжал между этими и прочими мэйн-мэновскими владениями на персональном лимузине с шофером – шоколадном “кадиллаке”, обитом внутри кремового цвета кожей и готовом к его услугам 24 часа в сутки.

“Ну, дорогой, я тоже не знаю, – нежно отвечала я. – Может, тебе стоит спросить у Мика, как ОН обходится? Ну, знаешь, получить пару советов. Мне кажется, он очень хороший бизнесмен. Может, есть способ лучше управляться с деньгами, чем это делаешь ты.”

Это было, конечно, мягко сказано. С любой цирковой блохой ее тренер обходился лучше, чем Курчавый Длиннонос с Дэвидом. Отношение Тони к Дэвиду, вдохновленное отношением его героя Полковника Тома Паркера к Элвису, выражалось в том, что он получал половину всех Дэвидовских доходов, а через “Мэйн Мэн” контролировал и всю сумму целиком, включая наличные деньги Дэвида. Это правда, я не шучу. И Дэвид собственноручно подписал такой договор!

Не знаю, хватило ли ему нервов рассказать обо всем Мику, а если хватило, не знаю, сумел ли Мик удержаться от улыбки, выслушав все это. Может, и сумел; он очень благопристойный парень, если, конечно, не положил глаз на твоего “петушка” или твою “киску”, и Дэвид ему чертовски нравился (но об этом – позже). Если Дэвид не ошивался за углом у Эвы или Аманды, он ошивался неподалеку у Мика.

Короче, ошивался где-нибудь – за углом или на другом конце света. Дэвида на Оукли-стрит было почти не застать.

Все это из-за кокаина, я думаю. Если вы сидите на кокаине, вам действуют на нервы друзья, домашние, вечеринки, званые обеды и т.д. О, нет! Вам хочется скорешаться с еще одним кокаинистом (двумя,тремя), просто нюхать кокаин и болтать без умолку до одурения, не спать сутками и зацикливаться на себе. А каждый, кто не хочет этим заниматься и не считает, что люди именно на это должны тратить свой талант и энергию, тот вас ужасно раздражает.

В это время весь Дэвидовский стиль жизни абсолютно изменился – все, от ежедневного расписания до выбора друзей. Он начал жить по ночам, в компании других кокаиновых шизиков. Он появлялся дома только по необходимости и когда был уверен, что никто из его родных и близких или других некокаинистов не будет ему докучать.

Я виделась с ним все меньше и меньше, и меня это просто бесило. Мне было невыносимо смотреть, как Дэвид, каким я его знала, исчезает, и я не могла поверить, что ничего не могу сделать, чтобы вернуть его.

Эта беспомощность была для меня ужасной, горькой пилюлей. До меня доходило тяжко. Я просто не могла принять тот факт, что Дэвид невозвратно тонет в объятиях этой напасти, что именно ОН болен и именно ОН разрушает наши отношения, поэтому я занялась самоедством. Я чувствовала себя именно так, как ему хотелось, чтобы я себя чувствовала: как камень у него на шее. Это было что-то, вроде отношения пленника с захватчиком, когда пленник начинает защищать захватчика и взваливать на себя его вину.

Впрочем, это не вся история. В этом клубке чувств было место для контрастов, так что я не только посыпала голову пеплом, но и боролась за себя. Я выжила на свой лад, взяла от жизни то, что мне было нужно, да еще и дала сдачи.

Дэвиду его любовницы так просто с рук не сошли, вернее, его любовницам он так просто с рук не сошел. В то время он спал одновременно с двумя Эвами – Эвой Черри и Эвой Кларк, одной вест-индийской актрисой-красоткой (удивляюсь, почему он не трахал заодно и Эву Гарднер), и я устроила для себя из этого маленькое развлечение. Если я знала, что он присутствует на какой-нибудь официальной или полуофициальной презентации, вечеринке или еще где-то, я лично посылала приглашения через “Мэйн Мэн” обеим Эвам, а потом наслаждалась, видя, как они сталкиваются лбами. Эти двое не выносили друг друга, так что их встречи бывали просто уморительны.

Я приглашала их обеих и домой, и это было еще забавнее. Помню, как-то вечером я послала Даниеллу подкинуть им обеим наживку, и они обе немедленно примчались на Оукли-стрит, думая, что Дэвид их ждет. Отнюдь. Дома оказались только Энджи с Даниеллой, потягивающие чудесный охлажденный “шабли” на роскошном белом кожаном диване и не имеющие ни малейшего понятия, где Дэвид. Может, он вот-вот появится, а может, он тусуется где-нибудь с Миком, – никогда не скажешь наверное. Мы же знаем, какой Дэвид, правда?

Обе Эвы покружили вокруг друг дружки какое-то время, стараясь сдерживаться, и мы с Даниеллой сказочно забавлялись. Потом Эва Черри взорвалась и бросилась вон с потоком проклятий, оставив Эву Кларк с нами ждать дальше.

А уж как справиться с ЭТОЙ ситуацией, не было никаких сомнений. Мы с Даниеллой переглянулись, безмолвно обменявшись мыслью: “Ну, что Эва созрела, не так ли?” Эва созрела. Так что я ее поимела, и она того стоила: это была роскошная ночка нехороших девочек.

Может, это было ребячеством, но игра стоила свеч. Во-первых, того требовало мое чувство безопасности. На очень инстинктивном уровне я чувствовала, что если уложу человека к себе в постель, раздену и возьму, я отниму у него силу соперничать со мной; он больше не сможет составлять мне серьезную оппозицию.

Во-вторых, того требовало мое самолюбие: Дэвиду полезно было знать, что он не единственный потаскун в Боуиевской семье. Того требовала и моя жажда жизни. Мне необходимо было сознавать, что и мне достаются конфетки.

И еще какие! Его имя было Рой Мартин.

Я увидела его у Даны в “Бункере”, но по-настоящему познакомилась с ним как-то ночью, когда мы с Даниеллой, не найдя ничего достойного пожевать на Оукли-стрит, сделали позднюю вылазку в “Бродяг” за чудесным шоколадно-малиновым тортом.

Он действительно позвонил, и в конце концов мы сошлись (хотя Даниелла забыла передать мне его сообщение, за что чуть не поплатилась жизнью). Он был актером и режиссером, и он пригласил меня на свое шоу – очень передовую сатиру под названием “Помни дантиста правды” в театре “Ройал-корт”. Никогда не забуду: он вышел на свет рампы, прочитал (замечательно) свой текст, потом сделал четыре легких сальто через всю сцену, уселся за орган, ангельски запел и мастерски заиграл. Я влюбилась, не сходя с места: бам!

Рой бросил мне настоящий вызов. Впервые опробовав его огромную викторианскую кровать в спальне на Кромвель-роуд, 63, мы отдыхали, и я думала, что мы только что замечательно провели время. Он, очевидно, так не думал.

“Сколько тебе лет?” – спросил он.

Я слегка опешила, но ответила ему: “Двадцать-пять”.

“Ну как не стыдно! – сказал он. – Такая молодая, а полюбуйся на себя. Никакой мускульной силы, никакой выдержки. Ты что, совсем забила на себя, да? Ты же сложена, как атлет, как танцовщица, но ты так себя запустила. Ты когда-нибудь хоть как-нибудь тренировалась?”

Я просто не могла поверить своим ушам. Какого черта он о себе возомнил?

“Как ты можешь так со мной разговаривать, ведь мы только что занимались любовью?” – я была по-настоящему обижена и разозлена.

“Ты называешь это заниматься любовью? – рассмеялся он. – Ну, Энджи, если ты действительно думаешь, что секс исчерпывается ЭТИМ, то тебе многому надо научиться.”

Я уставилась на него, не в силах вымолвить ни слова. Когда я обрела дар речи, то забормотала что-то насчет того, какое он имеет право... Он меня просто заткнул.

“Слушай, я скажу, какое имею право, и больше никогда не буду этого говорить, ладно? Я люблю тебя.”

“Что ты сказал?”

“Я люблю тебя.”

“О! Окей.”

Жизнь с ним была сплошным приключением. Как-то утром (ну ладно, не утром, а около трех часов ночи) я проснулась у него в постели, и вдруг увидела рядом с собой роскошную голую красотку. Я подозревала, кто она такая – одна из европейских топ-моделей, оправлявшаяся после пластической операции из-за дорожной катастрофы, в которую она угодила вместе с братом мароканского короля, а теперь навещавшая Роя – но это не помещало мне провести настоящее опознание. Мы прозанимались сексом около часа, ожидая, чтобы настало утро для более официального знакомства. И это было страшно забавно. “Какой замечательный способ знакомства!” – сказала она. Так оно и было. Мы с ней крепко подружились.

В другой раз (как и вообще в любой раз с ним), мы с Роем лежали в постели, разговаривая, и я упомянула о том, что мне нужна машина: “Надоело платить за такси каждый раз, как надо куда-то съездить, – сказала я. – Это очень дорого и раздражает Дэвида. Он терпеть не может смотреть, как горы наличных исчезают каждый день. Думаю, ему больше подошло бы, если бы я потратилась крупно, но один раз на машину.”

“А сколько ты можешь потратить?” – спросил Рой.

Около тысячи фунтов, сказала я.

Он ухмыльнулся: “Тебе повезло, Энджи. Я могу достать тебе кое-что по-настоящему стоящее. Я вожу долгие годы, так что предоставь это мне. Я раздобуду тебе машину.”

И он сдержал обещание: нашел очень быстрый и роскошный темно-синий “даймлер”, который стоил ГОРАЗДО больше тысячи фунтов. Так что, думаю, он не заливал насчет своей второй профессии.

Впрочем, добыча элегантных машин не была единственной специализацией Роя. Как-то мы заговорили о драгоценностях, и я упомянула, что люблю изумруды (унаследовала эту страсть от матери), бросив, что никто не дарит мне драгоценностей, а мне бы очень хотелось. Я вовсе не выклянчивала подарков, правда; я просто рассказывала ему о себе.

“Это меня ничуть не удивляет, Энджи, – сказал он. – Ты ведь у нас не обычная цыпочка, верно? Люди, возможно, думают, что тебе вовсе не нравятся драгоценности.”

“Да, пожалуй, ты прав”, и на этом дискуссия закончилась. Но когда я на следующее утро открыла глаза, мой взгляд вдруг упал на необычное дополнение на моем пальце: роскошное кольцо с тремя огромными, очень красивыми изумрудами. Я ломала себе голову, как Рой его раздобыл, потому что он не мог его купить.

Он однозначно сослужил мне службу, этот человек. Помимо всего прочего, именно он приучил меня к мысли, что материальные ценности иллюзорны и маловажны, потому что важно, как ты себя чувствуешь, а не то, чем ты владеешь. Оглядываясь на события своей жизни, которые мне тогда только предстояло еще пережить, я рада, что вовремя усвоила эту мысль.

Он не говорил; он действовал. Кто-то ушел из состава “Помни дантиста”, и Рой просто сказал мне: “Ты же актриса, для тебя есть роль, так что ты должна ей заняться”. Он репетировал со мной и помогал мне, легко и просто передавая мне свой опыт и мастерство.

Он был мастером и по части тройных (и больше) комбинаций, особенно, если речь шла обо мне и еще об одной (или двух) женщинах. Большая проблема в сексе между одними только женщинами, как я поняла, это усталость. Если тебе приходится трудиться только своими естественными женскими принадлежностями, то частенько уходит куча времени на то, чтобы заставить эту бедняжечку кончить, (особенно, когда все обдолбаны), так что хороший мужик со своим хорошим приспособлением, если его позвать в нужный момент, может привести такую ситуацию к наибыстрейшему завершению. Я частенько отваливалась от трудов, чуть ли не оборвав с корнем язык, глядя в потном эротическом пылу, как Рой доводит мою подружку до конца.

Мы завывали на ней по всему Лондону (Гайд-парковский туннель по дороге в “Бродяг” был нашей любимой скоростной мототрассой), но самыми лучшими были поездки за город, где можно было разогнаться до 100 миль в час и больше [160 км/ч] – “поддать зука”, как говорят британцы – на овеваемой ветерком, безГАИшной дороге. Иногда мы просто ревели себе, куда глаза глядят, а иногда направлялись в какое-то определенное место, обычно в мирно-сонное пригородное поместье какого-нибудь рок-аристократа.

Каждый раз, как я видела какого-нибудь рок-бога – ударника, басиста или лид-гитариста – вваливающегося в резиновых сапогах на кухню своего милого старого пригородного поместья, воняя коровьим навозом и счастливо бормоча что-то про то, какая у него удалась редиска, в моей голове вдруг вспыхивали видения его военных кампаний: беспорточные комнаты мотелей здесь, истерики сбрендивших от кокаина любовниц там; гигантские залы где-нибудь в колониях, наполненные дымом, исхлестанные режущим светом, сотрясаемые до основания безумной гитарно-барабанной пляской десяти тысяч зашедшихся в экстазе аборигенов, и я каждый раз обалдевала от такой явной непоследовательности всего этого шизового бизнеса. Все эти покоряющие мир рок-н-ролльные дервиши (ну, во всяком случае, большинство из них) были такими нормальными, скромными, выращивающими розы и чинящими сараи англичанами.

Типичный пример – Эрик Клэптон. Все, что я приобрела из посещения ЕГО поместья, это впечатление от него как от действительно хорошего, милого, земного, обычного парня, расслабляющегося дома, предлагая нам чашечку чая и надеясь, что дождь скоро перестанет, а не то он не успеет выгулять собачку до темноты. У Эрика было больше сдержанного вдохновения и чисто животной страсти в пальцах, чем у любого другого гитариста, и он способен был создавать такую красоту, какую трудно даже описать, но вам было нелегко в это поверить, глядя на него.

Совсем не то, что его старый приятель по Крим, Джек Брюс. Но ведь Джек – шотландец, пламенный кельт, не умещающийся в тесные англо-саксонские рамки. Вы понимали это сразу же, стоило вам взглянуть ему в глаза; ЕГО страсть была там, вы могли ее ощутить – она горела ярко и только ждала случая вырваться наружу.

Джек – совершенно завораживающая личность. Каждый раз, как мы с Роем навещали его дом – симпатичный сельский особняк из коричневого кирпича примерно в часе езды к северу от Лондона, – он каждый раз садился за гигантское пианино, стоявшее возле окна-эркера в его гостиной, и начинал играть что-нибудь, над чем он работал в этот момент. Это всегда была прекрасная музыка, очень напористая, часто классическая по форме, и у меня каждый раз появлялось странное чувство, что абсолютно все, что он играет – каждая нота, каждый нюанс – обращаются именно ко МНЕ. Это было почти, как если бы он колдовал, соблазнял меня и гипнотизировал. Очень странное чувство, и, после нашего второго визита, я сказала о нем Рою.

Нет, прошу прощения, я не говорила ничего Рою. Думаю, он просто заметил особое выражение в моих глазах, которое ему уже доводилось видеть, потому что он хохотнул и спросил: “Он и с тобой это проделал, верно?”

“Да, – ответила я, – я бы могла умереть за этого человека, честно.”

Это было интересное осознание, наполнившее меня величайшим уважением к силе Джека и к музыке Крим. До меня начало доходить, что Эрик вовсе не был сердцем и огнем этой группы, не смотря ни на какие поп-пресс-легенды; драйв и неистовство в своем лучшем виде исходили от Джека. Именно он был источником энергии, именно он подталкивал Эрика к таким эмоциональным импровизациям, каких тот не достигал ни до, ни после Крим.

Навещать Джека было так интересно еще и потому, что он оказался первым излечившимся от наркотической зависимости человеком, с которым мне довелось поговорить. Он был способен рассказать мне, что значит запустить в свою руку героина на несколько сотен тысяч фунтов и остаться вживых, чтобы рассказать об этом, и даже больше: вернуться из этой нигдешней земли и оказаться способным выжить в реальном мире без наркотиков. У него была прекрасная жена и дети, он казался очень счастливым и писал замечательную музыку. То есть, именно от него я получила неприкршенную дурную/хорошую весть относительно наркотической проблемы в моей собственной семье: четкое, графическое понимание разрушительного действия наркотиков, но и осознание того, что это действие не обязательно должно закончиться смертью или полным безумием. Я думала: может быть, Дэвид потерян для меня, но не потерян окончательно.

Я не могла этого отрицать, хотя меня саму поражало, что кто-то добровольно согласен жить в таком жестоком месте, как Нью-Йорк. Но этот город совершенно явно начал занимать центральное место в музыкальном бизнесе, каким раньше был Лондон, к тому же именно там тратились Дэвидовские деньги, так что можно заключить, что ему действительно нужно было там быть.

Главная подоплека, впрочем, была совсем в другом: совсем не в возможности выступать на Бродвее, не в двадцатичетырехчасовой в сутки ночной жизни, не в живописных граффити, не в надоедливых голубях, не в белках Централ-парка, более живучих, чем бейрутские тараканы, не в тараканах, способных пережить ядерную катастрофу, а потом бегать преспокойно по вашим векам посреди ночи, – нет-нет, для Дэвида все эти прелести Нью-Йорка не имели никакого значения, как и прочие, если они есть. С ним было все просто: кокаин. Случилось так, что для Дэвида Боуи именно в этот период истории самый лучший, чаще всего и легче всего доступный кокаин находился в Манхэттене, обеспечиваемый его новым другом и все более частым компаньоном – опытным, остроумным, очаровательным и богатым торговцем картинами Норманом Фишером. Поставщики Нормана были настолько лучше всех других, что не оставалось ни малейшего сомнения в том, где Дэвиду следует находиться.

“Мэйн Мэн” забронировала ему номер итальянского посла в “Шерри-Незерлэнд”-отеле на Пятой авеню, рядом с Центральным Парком, и его новая жизнь началась.

До отъезда он встретился с моим новым красавцем, и тот ему очень понравился. Симпатия была обоюдной: Рой часто думал о Дэвиде, ценил его общество и уважал его положение моего мужа. Они подружились.

Мне это нравилось, Дэвиду – тоже. “Я чувствую себя лучше, оставляя тебя здесь не одну, а с Роем, – сказал он. – Думаю, Рой сможет прекрасно о тебе позаботиться, пока меня нет рядом. Я ему доверяю.”

Я тоже чувствовала себя лучше: не такой брошенной. В то время Дэвидовское доверие к Рою казалось исключительно великодушным. Да, может быть, так оно и было, может быть.

Затронув тему Дэвида и мистера Майкла Филиппа Джэггера, нашего соседа по Челси, было бы недобросовестно оставить ее без дальнейших подробностей. В конце концов, Мик был важной фигурой в истории Дэвида, да и в моей тоже. Так что – дальнейшие подробности.

Во-первых, позвольте прояснить: мне нравится Мик, можно даже пожалуй сказать, что я им восхищаюсь. Например, я ценю то, что он никогда не следовал сценарию, типичному для столь многих юных выскочек, ставших английской рок-аристократией: резиновые сапоги, гольф, возлежание на деревенском солнышке, карибские круизы, праздное самодовольство и творческий застой. О, нет: Мик, хоть и богат, но не ленив. Каждый раз как ОН сидел за трехчасовым ланчем в “Сан-Лоренцо”, он обсуждал турне, фильмы и разнообразные предприятия. И он НИКОГДА не платил по счету. Мне это нравится.

К тому же Мик исключительно остроумен, с такой открытой, быстрой и земной реакцией, откровенен и естественен, очень опытен – знаток мирской суеты, – его не смущает абсолютно ничье зазнайство, и сам он совсем не зазнайка. В общем, очень интеллигентное, очаровательное и забавное существо.

Надо заметить, что он внушает мне уважение и как бизнесмен и менеджер. Ему удавалось поддерживать Стоунз более или менее сплоченными и функционирующими в течение тридцати лет – удивительно, если задуматься. Брайан Джонс умер, а Мик Тэйлор ушел, но это были единственные изменения в составе Стоунз с тех пор, как они начали записываться. Невероятно! Это как Фрэнк Синатра, только с пятью людьми вместо одного.

Мик рожден играть в команде. Он знает, чего хочет Чарли Уоттс, чего хочет Билл Уаймэн, и знает, что, если они получат то, чего хотят, то он получит то, чего ОН хочет – чтобы индустрия, называемая Роллинг Стоунз производила необходимую ему продукцию.

Ну и, конечно, все эти дела с Китом Ричардсом. Что за чудесное паблисити! Сегодня это: “О-о, Мик и Кит не разговаривают друг с другом!”, а завтра: “Поедут ли они еще когда-нибудь в турне?” А потом: “Нет, никогда! Мик разозлен, Кит обижен!” И, наконец, когда пытливые умы уже начинают терять интерес: “Ура! Они заключили мир!” И в доказательство – прекрасное фото их вместе за ланчем в Каннах или где угодно: Кит со сверкающими глазами и оживленный этим очередным переливанием крови, а Мик забавный, как только можно. Замечательно, правда? Мне очень нравится.

Ну и, конечно же, я люблю музыку Мика и Кита, и все их действо: я – Стоунз-фэн, а не Битлз-фэн. Стоунз всегда казались мне гораздо более опасными, чем Битлз, а значит, и более интересными. В общем и целом Стоунз – очень милые парни.

Билл Уаймэн, например, – Стоун, которого я знаю почти меньше всего (совсем не знаю Чарли Уоттса, а то, что я не знала Брайана, не считается, поскольку он умер). Я никогда не обращала особого внимания на Билла – как и все, верно? – так что только недавно, пару лет назад, на съемках фильма “Съешь богача” мне удалось получить яркое представление о его характере.

Я просто обалдела. Я видала и раньше людей, как он, в основном, в Штатах – ребят постарше, ошивающихся вокруг школ, с кучей денег и волосами на груди, выглядывающими из расстегнутой рубашки. Не подозревала, что такая модель может быть одновременно и Роллинг Стоуном.

В таких вот выражениях. Я просто не верила своим ушам. Этому человеку было пятьдесят лет! Но, может, он прав. Может, если все, о чем ты думаешь, это “пташки” и “новый прикид”, тебе действительно под силу остановить бег времени. Билл, несомненно, выглядел чудесно и ни в коем случае не казался отталкивающим; его энтузиазм, что-то вроде глупенького восторга ребенка в конфетной лавке, действительно казался освежающе-мальчишеским. Я просто сидела и дивилась этому миру, в котором настоящий живой Роллинг Стоун, после всего что он повидал и пережил, смог остаться вечным тинейджером.

Двумя другими Стоунами, которых я знала очень хорошо в те времена, были Рон Вуд, самый милый человек на свете (он тогда все еще был с Фэйсиз), и Мик Тэйлор, женатый на настоящей ведьме. А может, она была просто обычная сучка. Но об этом (снова) – после. Вернемся к мистеру Джэггеру.

Я не слишком была вовлечена. Я бывала дома у Мика и старалась подружиться с Бьянкой, но она была очень сдержанна, и мне не удалось сломать лед. Думаю, ей не очень нравилась моя дружба с Мэриэнн Фэйтфул. Ну-ну! Мне предстояло пережить и худшие разочарования.

В нашем кругу, да и вообще в Лондоне, такие штуки происходили нередко. Отчасти потому, что город ночью буквально вымирал, отчасти потому, что англичане привыкли жить интимными дружескими кружками, и наши друзья запросто оставались у нас переночевать после вечеринки, или наоборот, мы у них. Ничего тут не было особенного – просто находишь местечко, где можно прикорнуть, не слишком обращая внимание на тела других личностей, распростертые тут и там, – но некоторым, подозреваю, это кажется странным. Средние американские буржуа, представители единственного в мире общества, способного позволить себе отдельную комнату на каждого (иногда с отдельной ванной), частенько бывали несколько шокированы, навещая Лондон, и считали такие сцены негигиеничными и чуть ли не аморальными.

Возможно именно поэтому поднялся такой переполох, когда я упомянула в ток-шоу Джоан Риверз, что как-то утром на Оукли-стрит наткнулась на Дэвида и Мика, спавших в одной постели.

Я только что прилетела из Нью-Йорка. Я вошла в дом, зашла на кухню, и Даниелла сказала мне: “Думаю, Дэвид с Миком спят наверху”.

Я ответила: “О, окей”, отправилась наверх и открыла дверь в спальню; они дейстительно спали в нашей постели. Я разбудила их, спросив, не хотят ли они кофе. Они ответили, что да, хотят. Вот и все.

Можно, конечно, смотреть на это по-разному. С одной стороны, это была обычная лондонская сцена: двое лучших друзей притащились домой пьяные или обдолбанные после какой-нибудь вечеринки, с грехом пополам разделись и завалились спать. Утро настало, пришла жена, разбудила, голова трещит с похмелья, жизнь снова завертелась.

Но нет! Джоан Риверз, ее студийная и теле-аудитория и каждый журналист колонки сплетен в мире, немедленно предпочли второй вариант трактовки: раз Мика Джэггера нашли в постели с Дэвидом Боуи, значит Мик (вот ужас!) голубой, или еще хуже (падаем в обморок!) бисексуальный.

Ну что ж, оставим в стороне вопрос, почему, собственно, это оказалось новостью для тех, кто хоть когда-то уделял внимание Стоунзовским делам, особенно обмену девушками и прочим нежным товарищеским узам между Миком, Китом и Брайаном, прежде чем Брайана нашли мертвым в бассейне. Но мне не нравится, когда автоматически делается вывод, что непременно должен быть секс, если двое мужчин оказываются в постели. Это так тупо, так типично по-американски.

А, может, и надо было – тогда бы я получила доказательства своего интуитивного убеждения. Но я не стала, так что со стопроцентной уверенностью не могу утверждать, что эти котяры трахались в ту ночь. Я ушла, пока они все еще лежали в моей постели.

А вот в следующий раз, когда у Мика встало, я была дома. Это было в Нью-Йорке, в номере отеля “Шерри Незерленд”, где я остановилась вместе с Даной. Дэвид, если я правильно помню, был в турне, а может быть просто где-то болтался по своим кокаиновым делам.

У Даны с Миком была в то время интрижка, и, хотя я смотрела на это не очень одобряюще (Мик, в конце концов, был моногамно женатым человеком, во всяком случае, так думала Бьянка), но Дане было по фигу. Она развлекалась.

В тот вечер Дана все еще отсыпалась после долгого перелета, когда позвонил Мик. Я сказала ему, что она все еще спит, а он мне: “О! А кто это? Это ты, Энджи? Да? Ну, я заскочу вас навестить, хорошо?”

Он остановился в “Плазе”, прямо напротив “Шерри Незерленд”, так что появился очень скоро. Мы поздоровались, и я спросила: “Ну что, мне разбудить Дану? Ей все равно пора вставать, или она оканчательно запорет свои биологические часы.”

“Нет-нет, пускай спит”, – ответил он, и то, как он это сказал, сразу выдало его: робко и с надеждой. Я на него взглянула; ну так и есть – в ответ он бросил на меня такой быстрый вожделеющий взгляд. Я подумала: “Иисусе, он хочет со мной трахаться, со мной, с женой его лучшего друга!”

Выгадывая время, я предложила ему выпить. Он попросил, кажется, “курвуазье” – они с Дэвидом пили его в то время, – и я отправилась на кухню, приготовила напиток и вернулась с ним в гостиную.

Это был один из тех странных моментов, когда ты вдруг замечаешь в человеке какую-то черту впервые, и она вдруг кажется такой яркой и явной, что ты никак не можешь понять, как же не замечал ее раньше. “Так и есть! – думала я. – Этот рот, эта спесивая осанка – ну точно, козел! И ведет он себя, как козел! Точно, как Дэвид – трахает, все что подвернется!”

Такое видение было не слишком эротическим, так что я принимала Миковские знаки внимания с ужасно серьезным видом – это было единственное, что я могла сделать, чтобы не расхохотаться. К счастью, Дана спасла ситуацию. Она появилась из спальни и, будучи Даной, отреагировала подходяще: “Ух-ты, здорово! – засмеялась она. – Замечательно! Чудесно! Я тоже хочу поучаствовать!”

Я не стала поддерживать эту идею. “Нет, лучше не надо, Дана, – быстро сказала я. – Почему бы тебе просто не забрать его в спальню для второго раунда?”

Она засмеялась, и они отправились в спальню, и всем было хорошо (за исключением Бьянки, конечно).

Не знаю, как бы я обошлась с Миком, если бы не появилась Дана. Так или иначе мне пришлось бы его остановить, я думаю, потому что в моем мозгу вертелась и другая анти-эротическая тема. Я подсчитала, сколько людей Мик перетрахал за последние три-четыре месяца, затем добавила к ним еще предполагаемых кандидатов (включая моего аллергического муженька) и подбила результат. В любом случае, сочла я, он – живой пример совершенно недопустимого риска. Мне очень нравился Мик, но он был такой блядун.

Было, возможно, и кое-что другое. Помимо Миковского распутства и дружбы у них с Дэвидом было и еще кое-что обще: соревнование.

Дэвид, знаете ли, не собирался слишком преклоняться перед предшественниками, тем более обуздывать свое эго. Он прислушивался с религиозным рвением к своему внутреннему голосу, а в 1974 году тот говорил ему, помимо прочего, что он – самая яркая рок-звезда в мире. Теперь Дэвид Боуи, а не Мик Джэггер был номером один. Мик уже был рок-звездой прошлого, и, если была какая-то скрытая тема в отношении Дэвида к нему, то звучала она, примерно: “Пора сваливать, старик. Молодые идут.”

И все это, конечно, совершенно нормально – обычная оппозиция между двумя честолюбивыми людьми, преследующими одни и те же цели. Не бог весть что. Бизнес и личные отношения, даже дружба, выжили – все не так фатально.

А вот что касается меня, то в моем случае все эти делишки чуть было действительно не закончились фатально.

Такими были социальные условия наших с ним визитов к Тэйлорам. Географические условия: идеальный, как на картинке, каменный коттедж, увитый диким виноградом и розами, к югу от Лондона, в роскошной тиши деревенского Сассекса.

Мы ездили туда на мотоцикле или “даймлере” на два или три уикэнда.

Занимались тем же, чем все занимались тогда во время сельских уикэндов: долго гуляли, готовили и ели всякую обильную и вкусную жрачку, непрерывно слушали очень громкую музыку, курили огромные порции гашиша и навещали соседей. В данном случае соседями оказалась богемная парочка на возрасте – как минимум под сорок. Он – менеджер Донована, а она – ведьма. В основном, думаю, по части белой магии, но откуда я знаю? Мы с ней хорошо поладили, потому что она тоже выросла на Средиземноморье: она была гречанкой. Мы курили травку и разговаривали о белой магии: травяном лечении, укреплении личной силы, визуализации позитивных целей и т.д и т.п., о чем теперь пишут в куче книжек, – ничего мрачного.

Роуз была совсем другого рода. Она никогда не нравилась мне; ее холодный эгоизм слишком явно проступал сквозь поверхностную вежливость, но у меня не было поводов ненавидеть ее до тех пор, пока она чуть было не стала причиной моей преждевременной смерти.

Произошло это не за городом, а на вест-эндской премьере (кажется, Джеймс-Бонд-фильма). Я была на публике, одетая с иголочки, с кучей прилипших папарацци. Мы с Роуз спрятались в полуприватном уголке в фойе кинотеатра, очень весело настроенные, и она сказала: “Вот, Энджи, нюхни-ка это”.

Я взглянула на ее ладонь, и увидела в ней маленькое зеркальце с дорожкой белого порошка, который, как я думала, был кокаином. “Почему бы и нет?” – подумала я и сделала, как она сказала: наклонилась как можно ниже к ее руке и втянула порошок.

Без него я бы точно окочурилась, и разве не было бы это замечательно? Представляете себе заголовки и фотографии в каждой газете на следующий день? “Жена Боуи скончалась от передозировки героина на вест-эндской премьере!” “Энджи Боуи скончалась от наркотиков в 25-летнем возрасте!” И я – холодная, как рыба, в чудесном вечернем платье под вспышками фотоаппаратов на матовой черно-белой фотографии!

А силы тьмы в то время действительно заступили на сцену. Начнем со связей Роуз: соседка – ведьма, да еще доступ к такому чистому героину, частые появления в магических и/или сатанинских обществах (а у этих людей, кажется, всегда самые качественные наркотики – кок, смэк, ЛСД, хэш, что угодно). Затем, Стоунз в то время сильно заинтересованы были в том, чтобы люди ПОВЕРИЛИ, что они заигрывают с Антихристом, и это наиболее сдержанное замечание, какое я могу себе позволить по поводу их очарования сатанизмом. Это было время альбома “Суп из Козлиной Головы”, и пары от этого супа, надо сказать, действительно поднимались ведьмовские.

Хотя, я, конечно, может быть, умножаю два на два и получаю пять, когда гадаю насчет силы той героиновой понюшки. Честно говоря, не знаю, что и подумать.

Во-первых, Роуз ни коем образом не раскаивалась. Не было никаких “Прости, Энджи, я думала, что ты знаешь, что это смэк. Я думала, что ты к нему привыкла, иначе никогда не предложила бы тебе.” Ничего подобного. Более того, это повторилось еще раз. Мне невзначай предложили спидболл-смесь – наполовину кок, наполовину смэк – вместе с соломинкой. Я взглянула на эту невинную горку белого порошка, прикинула размер дозы, помножила на степень чистоты и сказала: “Нет, спасибо, дорогая, я нюхну только вот столечко с этого конца. А то ведь все целиком это может убить чертову лошадь.” Так оно и было, судя по тому, как я обдолбалась от крошечной понюшки.

После этого я начала по-настоящему бояться и ненавидеть эту женщину, желая ей от души только самого плохого и мечтая ей отплатить. Мне не пришлось беспокоиться, впрочем. Они с Миком Тэйлором расстались вскоре после этих наркотических инцидентов – не знаю, почему, – а потом Тэйлор расстался со Стоунз.

Менеджер рассказал об этом Стоунз, те согласились, и парню было послано приглашение, вместе с билетами на концерт.

Все шло по плану, и в назначенный вечер молодой человек появился за кулисами перед началом шоу.

Менеджмент приготовлял Мика и остальных так основательно, как только возможно: “Слушай, Кит, этот парнишка – бог знает, что такое. Он совсем ненормально выглядит, так что не сходи с ума, когда его увидишь, окей?” Но даже после этого встреча оказалась ужасной. Висело явное ощущение, что чем скорее она закончится, тем лучше. Паренек выглядел и звучал так странно, что казался скорее пришельцем, чем человеком.

Стоунз пожали ему руку, поболтали о том-о сем, а потом кто-то из них задал парню вопрос:

“Что мы для тебя можем сделать?”

Для таких случаев были всегд под рукой тур-футболки или куртки или немного более экстравагантные подарки, но на сей раз они не потребовались. На сей раз дело приняло неожиданный оборот.

“Да, можете кое-что, – сказал паренек своим странноватым хриплым голосом, вроде Клингона-навигатора на канале Один. – Я хочу обдолбаться и хочу отсос.”

Воцарилось молчание, пока Кит (кто ж еще?) не начал смеяться, потом хохотать, потом ржать, катаясь по полу в конвульсиях.

Можете догадаться о конце этой истории, но если не догадались, вот он: паренек обдолбался, посмотрел шоу, а позднее неслабонервная девочка по вызову явилась к нему в номер отеля, и он получил свой отсос.

Мне все нравится в этой истории, но больше всего – представление о том, как этого парня вдруг осенила гениальная идея, когда он, сидя дома в своем ужасном состоянии, гадал, как бы ему получить до смерти чего хочется, и вдруг до него дошло: практически гарантированный, ничего не стоящий способ. Он должен был знать своих Стоунз. Он должен был знать, что им даже не придет в голову отказать ему.

Летом 1974-го у Дэвида были Соединенные Штаты, Нью-Йорк и кокаин, а у меня – Соединенное Королевство, Лондон и Пэмела.

“Пэмела” была моей подружкой. Она была наркотиком, и она – лучшее доказательство того, что не все наркотики разрушительны. Она несомненно доказала, что некоторые наркотики лучше других: Пэмела уводит вас так далеко, как только можно вообрзить и от героинового ступора, и от кокаиновой мании.

Я так никогда и не узнала, что конкретно представляла из себя Пэмела – какое химическое соединение обозначалось буквами ПМА – но ее изобретатель недавно сказал мне, что она всего лишь на одну молекулу отличалась от сегодняшнего экстази. Короче, это был психоделик, лимитированного, так сказать, издания, имевший все преимущества более известной массовой продукции – эйфорию и яркость чувств – без обычных негативных черт – безумного галлюцинирования, физической скованности и прочих рискованных аспектов психоделического путешествия. Созданная одним лондонским фармацевтом для людей моего круга, она приняла форму белого порошка, который размешивали во фруктовом соке, и на котором путешествовали часов шесть, может, с небольшой добавкой после пары часов. Наркотик этот был и силен, и мягок одновременно. Он усиливал любое, заводящее вас, физическое впечатление – танец, купание, одевание в шелк – доставляя почти оргазмическое удовольствие. Заниматься любовью на ПМА, значило получать просто неземные оргазмы.

ПМА была исключительно приятной частью моего лета 1974 года, которое в ретроспективе кажется не только наивысшим, но и последним периодом моих хороших времен. Я была все еще серьезно работающей женщиной, но и полноправным членом лондонской поп-арт аристократии, и поверьте мне, я умела смаковать преимущества моего статуса. Дом на Оукли-стрит и еще два центра моего кружка – Дановский “Бункер” и дом Бенни Каррузерса в Эрлз-Корте – были сценами безудержного веселья. Участниками его были Дана, Даниелла, Рой Мартин, я, конечно, – это ядро – и еще кружок очень близких и замечательных друзей.

Мой дом в особенности подходил для психоделических забав. В те милые дни, когда мы решали забить на работу и заняться Пэмелой, я любила бродить по дому и наслаждаться всеми его прелестями – уплывать в великолепное звучание нашей чудесной звукосистемы или же играть со дорогими костюмами, или смотреть, как прекрасные тела моих друзей плещутся в роскошных благоухающих и освещенных свечами ваннах, или нежиться на моей огромной, изготовленной по специальному заказу заглубленной в пол кровати или даже более активно развлекаться на ней: о, да – козлиные забавы в роскоши. Такая была жизнь.

Нам было так хорошо. Кроме прочего, у меня была замечательная коллекция нижнего белья – неглиже, подвязки, бюстье, – и как только мы принимали Пэмелу, мы с девчонками одевались (или скорее раздевались) максимально провокационно и смотрели, что произойдет. Ну, и конечно же, мальчишки присоединялись к нам; делали набег на наши огромные встроенные шкафы-кладовки и выходили оттуда в бархатных костюмах, мароканских шелковых кафтанах, индийских робах, – чего только там ни откапывали. Мы делали им и себе макияж, и все начинали выглядеть потрясающе красиво.

Трах был настоящим спортом. Серьезно; секс по полной программе, без всяких ограничений. Поскольку моя кровать была заглублена в пол, вы могли сидеть по сторонам и смотреть вниз на то, что там твориться: так мы и делали, и кто хотел, тот присоединялся. Я, лично, присоединялась постоянно. Пэмела возбуждала меня и делала еще более агрессивной, чем я есть в обычном состоянии (я бы сказала, что в сексуальном плане я всегда была чем-то, вроде по-мужицки шовинистической свиньи). Я была просто черт-те что. В свои пэмеловские деньки я насиловала этих роскошных девочек – длинноногую Лиз и прочих, чьи имена я забыла или никогда не знала.

На Оукли-стрит тусовались разные интересные личности. Например, Джон Поттер, блестящий гитарист и звукопродюсер, отложивший свою карьеру художника, чтобы спродюсировать первые альбомы Рокси Мьюзик (теперь он продюсирует Смитс, кроме прочих). Он был нашим диск-жокеем; играл нам лучший современный рок в перемешку с классическими гитарными пьесами, мароканской музыкой и всем, к чему его тянул его утонченный вкус. Джон всегда был и есть красивый мужчина, с глубоким взглядом, всегда напоминавшим мне Калиля Гибрана, и его тогдашняя жена, Шэдоу, американка-индианка из западных племен, была так же красива и умна, как и он. Она выглядела замечательно в белоснежном нижнем белье.

“Биффо”, актер, был еще одним. “Колоритный” – вот термин и подходящий для него, и недостаточный. Биффо был необыкновенно талантлив, необыкновенно остроумен и у него был необыкновенно гигантский х... – самый большой из всех, какие я и многие другие люди когда-либо видели. Он мог повесить три английские пинтовые пивные кружки на эту штуку!

Он, бывало, шутил, что увеличил размеры своих и без того от рождения впечатляющих гениталий частым и энергичным массажем во время своего многолетнего пребывания в тюрьмах Ее Величества, куда его упрятали за нанесение серьезных телесных повреждений (СТП, на тюремном жаргоне). Биография Биффо была необычна. Ирландец из Ист-Лондона, он прошел суровое религиозное воспитание, прежде чем начать карьеру охранника для местной воровской аристократии, включая знаменитых братьев Крэй. Только поругавшись с законом и отбыв свой срок, он нашел свое призвание на сцене.

Его тогдашняя, в 1974-м году подружка, Вики Ходж – точнее, леди Виктория Ходж, одна из европейских топ-моделей 60-х и 70-х годов, не так давно прославившаяся своими эскападами с принцем Эндрю – не участвовала в наших играх на Оукли-стрит. Возможно потому, что Биффо не хотел выставлять их связь на обозрение нашего социального круга, поскольку ее положение и так было деликатным: они безумно влюбились друг в друга в ночь перед ее свадьбой с кем-то другим, причем эта ночь была первой ночью Биффо на свободе после нескольких лет в одиночке. Вот это, наверное, была ночка! Впрочем, думаю, ему просто нравилось трахаться и без нее, а вот ей такая постановка вопроса совсем не нравилась. Она частенько припарковывала свою “мини” через дорогу от моей парадной и сидела там, выжидая и подглядывая, а как-то раз около шести часов утра она в гневе явилась разыскивать Биффо, устроив погром молочных бутылок на ступеньках нашей парадной. Да, леди Виктория, 27 молочных бутылок! Но он все равно не пустил ее внутрь. Я предпочла бы, чтобы пустил, потому что тогда я познакомилась бы с ней раньше. Вики просто великолепна; через какое-то время мы с ней крепко подружились.

Впрочем, и одного Биффо с избытком хватало на Оукли-стрит. Он был отрывным, потрясающим человеком и вдохновенным, часто совершенно уморительным рассказчиком. У него был замечательный тенор, очень подходивший к похабным застольным ирландским песням, которые он так любил, и он был основным источником вдохновения моих вечеров поэзии – неофициальных вечеринок человек на 20, к которым, если его приглашали, гость готовил живое шоу или же выступление, записанное на пленку – видео или аудио. В других случаях Биффо частенько бывал зачинщиком спонтанного секса в особо крупных размерах. Может, я бы использовала обычное выражение “случайного секса”, но мне такой термин всегда казался чем-то очень неподходящим для описания такой отрывной, активной и мозгивышибательной деятельности, как тот секс, к которому Я привыкла. (То есть, что такое “случайный” секс? Оргазм во время распечатывания утренней почты?) Впрочем, все равно. Биффо и впрямь был очень нехорошим мальчиком.

Другой нехороший мальчик звался Лесли Шпитц, венец по происхождению, замечательный шизик, чьим призванием было колесить по свету и торговать; в 1974-м он специализировался на антиквариате. В семнадцать лет он женился на своей гувернантке, и у него имелось двое чудесных ребятишек – Лана и Ники, – а какое-то время он был мужем Даны (он – ее тип: невысокий, темноволосый и привлекательный). У нас с ним совпадает день рождения, что всегда создавало какую-то странноватую связь между нами; временами мне казалось, что мы – сиамские близнецы.

С его сестрой Барбарой тем летом 1974-го мы сблизились конкретнее. Знаете, множество моих сексуальных приключений стерлось из моей памяти или, по крайней мере, затуманилось, но только не моя первая встреча с Барбарой. Я гостила у Даны в квартире на Ферлоу-сквер как-то в полдень, покуривая здоровую самокрутку, как вдруг вошла крошечная черноволосая красавица с большим бюстом – вошла так запросто, словно она была членом семьи. Так и оказалось, когда Дана нас представила друг другу. Она была младше Лесли – сдудентка педагогического колледжа в то время.

Я просто не верила своим глазам, не переставая думать: “Боже! Она же просто РОСКОШНА!”, а то как они с Даной вели себя, обмениваясь солеными шуточками, выглядело многообещающе. Можно сказать, она сразу вызвала мой интерес. Можно даже сказать, что желание во мне взыграло и рвануло к ней на полном ходу, как чертов товарняк.

Мы с Даной куда-то собирались этим вечером и, по замыслу Тони Дефриза, мы должны были спланировать Данин облик. Она предпочла бы хиппи-прикид, но Тони заметил, какой она произвела фурор, когда я как-то раз одела ее под великосветскую даму, и теперь настаивал, чтобы она одевалась только так, когда выбирается куда-нибудь в город (и он был прав, потому что в этом костюме она всех просто убрала). Так что мы с Даной и Барбарой отправились в спальню – обдолбанные и в чудесном настроении – чтобы подобрать Дане вечерний туалет.

Барбара пойдет этим вечером с нами, сказала Дана, так что ей тоже нужен наряд. Указывая очевидное, я сказала, что ей следует одеть что-нибудь с как можно более глубоким вырезом, чтобы продемонстрировать ее чудесную грудь: “Для маленькой девочки, знаешь, у тебя просто огромные сиськи”.

“Знаю, знаю, – засмеялась она. – Невероятно, да? Они меня просто сводят с ума.”

Я не стала говорить, что они делают со мной. Я только бросила на нее еще один долгий взгляд и, кивнув на Дановские арбузы, сказала: “Кажется, с вами я выгляжу странноватым аутсайдером, верно?”

Дана тут же подхватила эту шутку: “Совершенно верно, дорогая, думаю, ты здесь единственный мужчина.”

Она была не так уж неправа, и мы все расхохотались, но следующее, что я помню, это что Барбара обняла меня за шею и запустила свой язык глубоко мне в рот. Что за чудесный момент.

Как и следующие пять-шесть дней, которые мы с Барбарой провели вместе, спрятавшись у Даны. Особенно жарко стало, когда на третий день она сообщила мне, что не спала до этого с женщинами. Меня до сих пор дразнят и сама Барбара, и ее друзья, но мне плевать. Подсадить маленькую сестренку Лесли Шпитца на радости любви между женщинами – одно из моих самых замечательных достижений. До сих пор бросает в жар, как вспомню.

На чем я остановилась? Ах да, мои друзья. Мой список Челси-игроков.

Но я отвлекаюсь. Вернемся к исполнителям ведущих партий на Оукли-стрит, в частности, к замечательному человеку, Бенни Карузерсу, которого, к сожалению, с нами уже нет, потому что он умер от рака кишечника несколько лет назад.

Бенни был прекрасен во всех смыслах. Высокий, стройный, темноволосый и очень красивый, он был внуком мексиканского президента. Он вырос в Калифорнии и был замечательным актером и писателем. Он был также одним из главных катализаторов поп-культуры нашего времени. Думаю, его домом был один лондонский салон 70-х, о котором спроведливо ходила дурная слава по Кенсингтону, Ноттинг-Хиллу и прилегающим районам. Там он свел вместе множество разных миров: кино, рок, видео (в те времена не слишком соприкасавшиеся области) начали проникать друг в друга благодаря его прсредничеству, его идеям и его друзьям: Джону Кэссавитсу, Стенли Кубрику, Эрику Клэптону, Киту Ричардсу и так далее и так далее. Бенни был слишком занят своей ролью свечи зажигания для карьер и проектов других людей, чтобы иметь возможность записать свою собственную работу (хотя его игра в “Тенях” Кэссавитса просто бессмертна). Но никто как следует не отметил его роли. Вот почему я пишу о ней здесь: он был слишком важен, чтобы остаться за рамками истории нашего культурного времени.

Мы с Бенни сочиняли и работали вместе позже, во время театрального турне “Кризис-кабаре” в 1976 году, но в 1974-м наши отношения были развлекательными. Мы с ним (и с Даной) были так же заняты ознакомлением одних блестящих людей с работами других блестящих людей, как и более непосредственным взаимным ознакомлением. Секс был развлечением, а искусство было работой. У нас с Бенни секса не было. Он был красавец, но меня не притягивали люди, которые уже были моими друзьями и которых я, соответственно, считала равными себе. Что мне нравилось – так это завоевание и обмен ролями, так что моей установкой было не обычное “О да, добрый сэр, я пойду с вами”, а, наоборот, “Эй, пойдем со мной, мальчик (или девочка), мне нравится, как ты выглядишь”.

И, как я уже говорила, на Оукли-стрит произошло множество завоеваний: постоянный приток свежей крови, появлявшейся либо по собственному произволу, либо обеспечивавшейся энергичными усилиями.

Как-то раз, помню, мы с Биффо, во время пробежки от Челси-бридж через Баттерси-парк наткнулись на юную особу лет 16 – 17-ти с длинными прямыми каштановыми волосами, все еще в школьной форме: в гольфиках, шортах и т.д., храни ее Бог, и мы просто не могли устоять.

“Извини, дорогая, – сказал Биффо, как всегда вежливый, – ты случайно не носишь чулок под шортами?”

И, когда она обалдело посмотрела на него, он добавил: “Потому что, если нет, то следовало бы”, и она улыбнулась. Хороший знак, подумала я, уже ощущая зуд.

“Ну, сказала она, вообще-то не ношу.”

Биффо бросил на нее самый завлекающий взгляд: “Ну, тогда, может, ты пойдешь с нами, и мы подыщем тебе парочку. Уверен, мы без труда найдем твой размер.”

Так и шло: не только секс, но все эти чувственные, спонтанные, творческие чары, заворожившие меня и моих друзей в то время и в том месте.

А это действительно было другое время: изысканные и прекрасные одеяния, утонченные блюда, блистательная музыка, озарения моих поэтических вечеров, которые действительно остались самыми лучшими моими воспоминаниями. Не каждый получает возможность насладиться в собственном доме выступлением своих любимых артистов – лучших в мире, – впервые представляющих свои новые работы современникам – возможно, лучшей в мире аудитории.

На Оукли-стрит было замечательно, но Челси не был всем земным шаром. Конкретно, он не был Нью-Йорком, он не был королевством Дэвида, а я все еще была подданной этого королевства, так что время от времени мне приходилось покидать Лондон и отправляться туда, где был Дэвид (на самолете: я не разделяла его паники, что страшный дядя заберет меня, если я поднимусь в небо).

Весь проект, от концепции альбома до отточенной Дэвидовской хореографии и духзахватывающих тур-декораций Джулза Фишера, стал настоящим триумфом. Основная идея, с ее узором из сай-фай-шок-тоталитарно-мутантских тем, был блестящим синтезом Кафки, Дали, Жене, Берроуза, Хаксли и прочих андеграунд-мыслителей, связавшихся воедино у Дэвида в голове; он сделал блестящую работу, переведя их идеи на язык хорошо раскупаемого, духовно объединяющего рок-н-ролльного театра. Песни были крепки, умны и эффективны: высокоэнергетический рок во всей своей ритмично-мелодичной красе. Группа – восемь инструменталистов и двое танцоров/подпевщиков – была замечательная. Костюмы и хореография – потрясающие. Декорации, освещение и спец-эффекты – просто не от мира сего. Никто до этого в роке никогда и не думал отправиться на гастроли с чем-то даже отдаленно напоминающим такую монументальность: все равно что каждый вечер монтировать и демонтировать бродвейское шоу. Дэвид не просто выступал с концертом: он был звездой многопланового драматического спектакля, первой рок-оперы, спродюсированной и исполненной как таковая. Когда он поднимался на сцену в Бостоне или Кливленде или где-то еще, он не просто представлял свои песни; он пел истории в фантастическом городе во вневременном времени.

Он умел собраться с силами, когда это действительно было важно. Два его выступления в “Мэдисон Сквер Гардене” – воистину большое дело в мировом медиа-центре и его теперешнем родном городе – были настолько хороши, насколько только возможно было. Он был оживленным, энергичным и воодушевленным оба вечера, особенно во второй, когда в списке гостей Ар-Си-Эй и “Мэйн Мэн” были все важные нью-йоркские птицы – звезды, критики, кто угодно.

Кажется, это сочли стильным, интригующим или еще-каким-то. Я – нет. Для меня это было простым примером грубости, эгоизма и наркозависимости. Я даже не была удивлена. Дэвиду, так замечательно продержавшемуся оба представления, теперь, по-видимому, нужно было как можно скорее сорваться с цепи, и Мик был его всегдашним дружком-приятелем, а Бетт – ну, хорошими манерами она никогда не отличалась, верно?

Ну да, я думаю, они получили, что хотели, эти трое. Когда они наконец выбрались оттуда, они выглядели обдолбанными в дым, так что даже не могли слова сказать, не навлекая на себя подозрений. Впрочем, это-то им и нравилось, я думаю.

Было замечательно уехать из Нью-Йорка. Это всегда хорошо, но в те даймонд-дожьи дни казалось особым облегчением.

Бегущая впереди открытая дорога, например, была освежающей переменой: лимузин урчит с постоянной скоростью в 75 [миль], мощная фигура старого доброго бруклинца-бодигарда Тони Масиа за рулем, Детройт остался позади, за нами раскручивается междуштатная магистраль, где-то впереди – Сент-Пол, Миннеаполис, раскинувшийся лунный небосвод, мощный телескоп нацелен в летнее ночное небо со своей трехногой подставки, инопланетяне где-то там наверху понимают, возможно, что мы не собираемся причинить им зла, что НАМ можно доверять...

А ведь им пришлось несладко. Одну из их тарелок перехватили где-то к северу от Детройта штатовские ве-ве-эс, а потом... никто не узнал, что случилось потом. Мы не знали, приземлилась ли тарелка сама, или ее сбили, или она просто упала на Землю. Мы не знали, были ли ее пассажиры – ее команда? – живы или мертвы или что-то среднее, хотя мы знали, что их было четверо.

Мы узнали все это из полуденных теленовостей, пока сидели в нашем детройтском гостиничном номере: НЛО упал на Землю неподалеку от Детройта с четырьмя пришельцами на борту, дальнейшие подробности – в шесть вечера.

Само собой, мы снова включили телевизор в шесть вечера, как и все в штате, и узнали еще кое-что, но не слишком много. Ведущие новостей подтвердили посадку НЛО, но избегали называть точное место, а не слишком обширную информацию, которой располагали, подавали с величайшей осторожностью, словно изо всех сил старались затушевать сенсационный и, возможно, вызывающий панику характер их сообщения – с подчеркнуто спокойными лицами. Это были постоянные ведущие новостей этого телеканала, популярные и уважаемые: они не стали бы делать это сообщение шутки ради, потому что могли все потерять и ничего не выиграть.

Однако именно так сказали нам, когда мы смотрели вечерний 11-часовой выпуск: команда дневных новостей устроила безответственную и ничем не оправдываемую мистификацию и была уволена с работы. Никаких НЛО не приземлялось, никаких элиенов, живых или мертвых, не находили, ве-ве-эс определенно не замечали и не задерживали никаких космических кораблей над Мичиганом: вот и все, официально и окончательно.

Трудно было понять, как нужно относиться к этому инциденту. С одной стороны, это могла быть просто раздутая космически-хиппически-кокаиновая мечта: следствие слишком больших странностей слишком долго вмешивавшихся в установленное восприятие реальности. С другой стороны, у нас была видеозапись.

Как минимум. По нашему с Дэвидом мнению, произошедшее сильно отличалось от обычного течения дел.

Дэвид твердо верил, что инопланетяне активно действуют в небе над нашей планетой, и я в это тоже верила (может быть, даже еще и сейчас верю). Вот почему мы были так оживлены в нашем лимузине по дороге в Миннеаполис, напряженно высматривая признаки НЛО-активности в ясном ночном небе. В основном, Дэвид не отрывался от телескопа, который раздобыла его персональная ассистентка, Коринн Шваб, во время штурмовой пробежки по детройтским магазинам. Он рассказал о 6-часовом выпуске новостей во время своего шоу в детройтской “Кобо-Арина”, и он верил, что созданная этой передачей энергетическая волна могла дойти до внеземных существ, передающих сведения о реакции людей своим упавшим (сбитым, пойманным, уже уничтоженным?) товарищам.

Не знаю, чего Дэвид ждал, потому что к тому времени он уже перешел от маниакального монолога к молчаливо-некоммуникабельному состоянию, но я подозреваю, что он совсем не удивился бы, если бы пришельцы возникли прямо в лимузине и увезли его в небо для обмена мыслями. Он чувствовал себя, в конце концов, центром событий на Земле в то время, и ему, возможно, казалось очевидным, что какой-то правильно думающий человек должен взять на себя роль посланника человечества...

Впрочем, пришельцы не откликнулись на его призыв, и вскоре он уже весь растворился в своем кокаине под прикрытием Коринн, и я потеряла интерес. Я оставила и их, и турне на следующий день.

В те дни происходило множество подобных вещей – интересных, просто сногсшибательных событий, знаков и феноменов, достойных самого пристального изучения и глубокого обдумывания. Но не было достаточного напряжения внимания. Мозг, столь блистательно отливавший идеи других людей в стильные новые формы – песни, шоу, образы – был не приспособлен для серьезного изучения чего-либо, так что, я подозреваю, Дэвидовские поверхностные увлечения не приносили ему действительного глубоких знаний. Он мог послать Коринн за всеми книгами по НЛО, когда-либо выходившими из печати, и воображал себя стопроцентно настроенным на все эти элиеновские дела, но потом он не читал этих книг. Он мог зациклиться на Ховарде Хьюзе, но характер его одержимости был совсем не в духе серьезного изучения. Скорее, в каком-то вампирском духе: он хотел сам быть Ховардом Хьюзом или, по крайней мере, фигурой, напоминавшей его представление о Ховарде Хьюзе. Это не удивительно. Жить энергией других людей вообще типично для Дэвида: он очень мило перебирался от одной жертвы к другой всю свою жизнь.

Кстати, говоря об элиенах...

Хотя, вообще-то, Майкл, конечно, не элиен. У него были странные детство и юность, но, по моему мнению, он вполне сносно выкарабкался. Сердце у него несомненно на месте – он верит в любовь и братство – а это больше, чем вы можете сказать про любого человека, звезда он или нет.

Шесть вечеров в лос-анджелесском “Юниверсал-Амфитеатре”. Шесть вечеров перед лицом звезд. Они пришли все: шоу Дэвида было тем самом местом, где им тогда надлежало показываться. Эта неделя была ясной, веселой и замечательной, и Дэвида осыпали похвалами, комплиментами, просьбами и предложениями.

Одно из приглашений, которые он принял с интересом, было от семьи Джексонов. Как и множество других британских рокеров, Дэвид хорошо знал блюзовую и соул-школы черной американской музыки, но с ее Тамла-Мотауновским разделом он был не так хорошо знаком, так что это предоставляло возможность познакомиться с этим миром поближе.

К тому же, думаю, он был польщен, поскольку белые британские музыканты всегда считали, что черные американские музыканты превосходят их по части душевности и аутентичности, и Дэвид не был в этом исключением. Так что, хотя множество других визиток хозяев голливудских вечеринок боролись за место в его мусорной корзине, приглашение к Джексонам Дэвид принял с удовольствием, хоть и несколько нервозно.

“Ну, знаешь, Майкл, – утешала я его, – это немного похоже и на то, что происходит с Дэвидом. Куда бы он ни выходил на публике, его мгновенно окружает толпа в любое время суток, его могут просто-напросто задавить или поранить. Возможно, с тобой – то же самое, и твоя семья просто старается защитить тебя. Но, понимаешь, есть ведь и выход из такой ситуации. Тебе вовсе не обязательно упускать что-то в жизни только потому что ты – звезда. То есть, я хочу сказать, это ведь Лос-Анджелес. Ты же здесь не единственный ребенок в шоу-бизнесе. Может быть, тебе стоит поговорить с отцом, и предложить ему какие-нибудь идеи.”

Думаю, это было с моей стороны самым неподходящим советом, учитывая все то, что рассказывали позднее о Джозефе Джексоне. Я должна была бы понять больше в родительском стиле Джексона, судя по глубине смятения Майкла, а также из того, что при наших визитах ни разу не появился никто из Джексоновских девочек. Не могу ничего сказать об историях ЛаТойи про изнасилование ее отцом, потому что все, что я о них знаю, это то, что они сорвали гигантские заголовки, но я все же сочла странным, что девочки в этом семействе оставались невидимками. В то время я даже не знала, что они вообще существуют.

Другой гостьей в этом доме во время одного из наших визитов была Дайана Росс, казавшаяся очень дружелюбной и неаффектированной, и которую Майкл обожал. Этот мальчик, кажется, был прямо зациклен на женщинах постарше.

Не поймешь эту леди. Ее публичная персона столь скандальна – что-то вроде помеси Адольфа Гитлера с Мэй Уест при полутонах в духе Леоны Хемсли, а маниакальное расстройство личности (бесплатная реклама) у нее больше, чем у всех них вместе взятых – но с Майклом она была очень мила. И она была хорошей матерью собственным дочкам.

Только представьте себе, какие деформации были развиты Джозефом Джексоном и звездностью с пеленок в этом мальчике, считавшем своей лучшей подружкой Дайану Росс (а позднее – Элизабет Тэйлор). Прямо чудо и великое достижение с его стороны, что Майкл вырос такой нежной душой. Я всегда думаю о нем с большой теплотой.

Поскольку история моя перенеслась в Лос-Анджелес, почему мы бы мне не рассказать вам пару побасенок?

Во-первых, думая об Эл-Эйе, я всегда думаю о барабанщиках, а думать о барабанщиках для меня – увлекательное занятие.

Что-то в них такое есть. Ну, даже парочка черт. Во-первых, я считаю их очень привлекательными, во-вторых, они имеют тенденцию очень рано умирать.

Боже, что за безвкусная тема! Давайте немного поднимем себе настроение, давайте вспомним рок-н-ролльных барабанщиков, которые не вписываются в эту схему: Фил Коллинз, не более склонный к саморазрушению, чем маленький бронетранспортер. Или Чарли Уоттс, копающийся у себя в саду, подрезающий розы и мирно улыбающийся какой-нибудь маленькой частной шуточке.

Но МОИ барабанщики, те парни, которых Я любила... Что ж: простая хроника скажет. Мики Финн из Ти Рекс, скажем, был очень склонен к саморазрушению, но все же не до крайней степени. А вот Билли Мурсиа, барабанщик Нью-Йорк Доллз, роскошный парень с невероятно красивыми иссиня-черными завитками волос (они выглядели почти, как сияющий пластик),был моим любовником в Нью-Йорке в течение шести недель, а потом отправился в турне в Лондон и умер от передозировки. Робби МакИнтош, ударник Эвридж Уайт Бэнд, ухаживавший за мной в Лос-Анджелесе. Мы не спали вместе, но собирались, а потом я уехала в Нью-Йорк, и пока я отсутствовала, героин убил его.

После того как Робби умер, я начала чувствовать себя дискомфортно, не считая естественной печали. Сходство между тем, что случилось с ним, и тем, что случилось с Билли, заставило меня чувствовать, что, возможно, помимо взаимного притяжения между мной и парнями за ударной установкой существует еще какая-то черная магия, что-то мрачное, какой-то сглаз или порча или что-то такое. Короче, я начала чувствовать, что, возможно, приношу барабанщикам смерть. Я чуть не убила еще одного, Дона Девро, моего бойфренда и ударника в одной нью-йоркской группе. Впрочем, вполне преднамеренно, и он меня тоже чуть не убил.

Покойный Джон Бонэм из Лед Зеппелин – еще один человек, которого я любила и потеряла. У нас с ним не было физической близости, но в каком-то смысле наша связь была крепче, чем та, которой можно добиться одним лишь сексом. Он был милым, очаровательным, сильным, нежным, мужественным человеком, и меня очень опечалила его смерть.

Было ужасно, когда и Кит Мун тоже умер, но в этом случае я не так сильно грустила. Мун был потрясающим барабанщиком и божественно вдохновенным клоуном – никогда не было и не будет более забавного существа – но с ним сценарий был ясен с самого начала. Вопрос был только, когда именно взорвется эта тикавшая в нем бомба.

Теперь, когда я упомянула Кита Муна и Лед Зеппелин – две самые популярные темы неприличных анекдотов в британской рок-истории – было бы просто бесчестно с моей стороны оборвать эту реплику на полуслове. К тому же я могу похвастаться двумя Зеп-Муновскими историями, происшедшими в один и тот же день.

Голливуд, 1979 год, я качу в лимузине по Сансет-стрип в компании Кита, направляясь в “Континентал Райот Хауз”. Само собой Кит пьян и обдолбан до такой степени, до какой только вообще способно быть пьяным и обдолбанным человеческое существо. Полагаю, это была его обычная комбинация постоянного алкоголизма с периодическим приемом спидболлз. Он был одновременно и разумен, и совершенно, СОВЕРШЕННО оторван – за пределами времени и места действия.

Лимузин подкатил к подъезду, шофер вылез и открыл дверь, и мы направились в холл. Кит, решив, что он прибыл на свой гиг, шатаясь направился к занавесу – на сцену. Однако же, это вовсе не его гиг: на сцене уже играет группа, со своим собственным барабанщиком, и все такое, но, по-видимому, подобное уже случалось раньше, и все знают, что делать. Барабанщик просто встает со своего места и удаляется в бар, даже не пожав плечами, а Мун садится за барабаны. Играет он, конечно, сказочно – обычное его потрясающее сочетание суперманиакальности и невероятной дисциплины.

Я сидела там и думала: “Боже праведный, пожалуйста, дай мне запомнить этот момент навеки!” Понимаете, Кит – один из самых больших моих героев, человек настолько блистательно, до слез забавный, что даже назвать его Джоном Клизом рок-н-ролла кажется недостаточным, и такой маниакальный алкоголик, что час, проведенный с ним, часто казался неделей, проведенной на взрывоопасном заводе, изготовляющем питарды.

Вдруг он решил, что пробарабанил достаточно. Он вскочил, убежал со сцены, схватил меня, помчался вместе со мной наружу, свистнул лимузину и потребовал немедленно возвращаться в наш отель, “Беверли Хилтон”.

“Нет-нет, Кит, – запротестовала я, – подожди-ка минутку. Мы же должны навестить Ричарда Коула, Питера Гранта и Зеп-ребят в “Рейнбоу”, вспомнил? Нам пора туда ехать.”

“Ну, нет, я не хочу туда ехать! Ну, давай вернемся в “Беверли Хилтон” и потрахаемся!”

“Нет, Кит, правда...”

Он не слушал. Он пустился в длинный, страстный и бессвязный монолог о том, как глубоко, от всего сердца он меня любит, что было ужасно смешно, но мне пришлось его прервать. Это был наиболее типичный пример проведения в жизнь моего правила: “Никогда не трахайся с ними, если они слишком обдолбаны, чтобы это запомнить”.

“Ты просто смешон, Кит. Ты же, черт возьми, совсем не знаешь меня.”

“Нет, знаю, – сказал он. – Я тебя видел рядом. Я тебя везде видел. По всему миру.”

Понятное дело, это была правда – ничего не значащая, как и та чепуха, которую он продолжал плести, пока я просто не велела шоферу отвезти нас в “Рэйнбоу”, где тусовались Зепы, как и было запланировано. Шофер так и сделал.

Кит все еще буянил, когда мы туда приехали, так что я попросила шофера ни за что не выпускать его из лимузина, а сама помчалась за помощью. Я немедленно взяла на себя привычную тур-менеджерскую роль: учитывая всеобщие интересы, я решила, что сейчас неподходящий момент для Муна появляться у Зепов. Он зашел уже слишком далеко, чтобы быть забавным, даже для Джимми Пейджа и остальных ребят (и этим все сказано).

Ричард Коул был как раз тем человеком, который мне нужен был. Он всего несколько месяцев пробыл “директором охраны” при Зепах и уже успел подняться до уровня тур-менеджера, и он действительно во многом мог помочь. Это было так в 1979-м, когда он все еще был фанатичным потребителем разных химикалий, и это так же верно и в 1992-м, когда он помогает разным рокерам, вроде старины Оззи Осборна, отойти от дури и бухалова. Я им просто горжусь.

Когда он носит бороду – а это происходит частенько – то похож н Пита Таунсенда, хотя в нем гораздо больше физической субстанции, чем в Пите. Он, честно говоря, похож на одного из “ангелов ада”, но только очень умного. Я всегда балдела от такого типа мотоциклетных рокеров и, как и легионы Зеп-групиз все эти годы, считала его очень привлекательным. (Если вы – директор секьюрити у значительной британской рок-группы, то ваш сексуальный магнетизм имеет все возможности завоевать свой собственный статус; наиболее серьезные юные фанатки проходят отбор и опробывание именно вами, прежде чем получить доступ лично к парням из группы – конечно, если вы решали, что они заслуживают такой чести.)

После недолгого поиска в “Рэйнбоу” Ричард предстал передо мной, и я выложила ему свою дилемму: “Прямо не знаю, Ричард; боюсь, Мун совсем оторвался и может нахулиганить, если его сюда пустить”.

Ричард бросил на меня взгляд и улыбнулся: “Энджи, это же Кит Мун, а не Дэвид Боуи. Ему не нужно себя хорошо вести”.

Это меня, честно говоря, обидело – Дэвид отнюдь не хорошо себя вел, напротив, он был параноидным кок-маньяком! – впрочем, я поняла, что Ричард имел в виду: Мун уже имел патент на хулиганство, более законный, чем у любого другого. Так что я успокоилась и решила: будь, что будет.

Ричард пошел вместе со мной к лимузину, готовый встретить лицом к лицу ураган, но, когда шофер выскочил и распахнул дверь, вместо урагана перед нами предстал тихо отрубившийся Мун, мирный как закат над океаном.

“Ну, – сказал Ричард, – срботало! Хороший ход, Энджи.”

“Хм, думаю, да. Нам бы лучше отвезти его обратно в “Беверли Хилтон”, верно? Может быть, ты заберешь его, Ричард?”

Он покачал головой, сожалея, но твердо: “Прости, дорогая, но я не могу этого сделать ни при каких обстоятельствах. У меня тут горячие девочки прорываются внутрь, видишь?”

А, ну ладно. Попытка – не пытка. Приняв в качестве извинения зов долга, я забралась в лимузин, эскортировала Муна обратно в “Беверли Хилтон”, ухитрилась притащить его в номер и уложить в постель.

Таков, как ни грустно, невпечатляющий конец истории. Рок-н-ролльные алкоголики могут быть ужасно забавными, но рано или поздно они отрубаются. Даже если они полубоги.

Выход с Муновской сцены – налево, вход на Лед-Зеппелиновскую сцену – направо: бассейная в “Беверли Хилтон” чуть позже тем же днем, солнце едва вышло из полуденного зенита. Мы отдыхаем вместе с Ричардом Коулом и нашим другом Биффо во всей его СТП- и три-кружки-на-х..е-славе. Биффо принял от Ричарда должность директора секьюрити Зепов, для каковой роли был как нельзя лучше квалифицирован. Потом к нам присоединяется Роберт Плант – вокалист, которого я знала не очень хорошо, и которого (ошибочно) считала этакой блондинистой милашкой от группы.

Через некоторое время Биффо выходит, а потом возвращается и спрашивает у Роберта, не хочет ли он поговорить с кем-нибудь из девушек, которые пытаются к нему пробиться. Роберт протестует: “Нет-нет, не сейчас. Я разговариваю с Энджи.”

Биффо и Ричард Коул обмениваются вопросительными взглядами, но ничего не говорят. Тем не менее нетипичный характер следующего Робертовского действия они уже не могут проигнорировать.

“Ну, давай, Ричард, – говорит Роберт. – Что ты здесь торчишь? Приведи официантку, что ли!”

Ричард обалдело уставляется на него: “Прости, я не ослышался? Я правильно понял? Ты, кажется, хочешь ЗАКАЗАТЬ ЧТО-НИБУДЬ ВЫПИТЬ?”

Роберт притворяется, что не заметил иронии: в наших кругах это своего рода знаменитый факт – то, что он, как и шотландец Род Стюарт, и мой йоркширский муженек, ужасно прижимист. Делая вид, что для него это самая естественная вещь на свете, он продолжает: “САМО СОБОЙ я собираюсь заказать выпить, – говорит он: – здесь же Энджи. Позови официантку!”

Так и делаем, под протестующие ахи и охи со стороны Ричарда и Биффо, и все заказывают текилу. Один круг переходит в несколько повторных, как это обычно бывает с текилой, и вот мы уже конкретно надрались. То и дело Биффо или Ричард возвращаются к теме “Роберта-скупердяя”: “Нет, ты заметил, сколько раз этот человек уже запустил руку в свой карман? А я-то думал, он зашил эту чертову штуку!” Или: “Роберту плохо. Он не в себе. Нам срочно нужен психиатр.” Но Роберт не обращает на них внимания; он, кажется, прекрасно проводит время.

Через пару часов Ричард встряхивается: “Черт-дери, мы упились, – говорит он. – Лучше нам пойти наверх и немножко протрезветь.”

Замечательная мысль, соглашаемся все мы и отправляемся в номер Ричарда, где наш хозяин вытаскивает припрятанные заначки и отрезает несколько дорожек.Так что мы принимаемся по очереди немножко трезветь.

В этот момент меня вдруг пронзает: какие же веселые эти парни. Такие расслабленные, такие непохожие на Дэвида. Если бы это был Дэвид со своей толпишкой, никто не стал бы валять дурака или делиться наркотиками: он удалился бы в туалет со своими тайными баночками и скляночками, а остальные остались бы сидеть и дожидаться приказаний Величайшего. Никому даже в голову не пришла бы идея повеселиться.

Как грустно, думаю я. Но у меня нет возможности задержаться на этой мысли, поскольку мое внимание привлекает стук в дверь.

Ричард смотрит на меня и смеется: “На что спорим, какой-то козел учуял здесь понюшку свежего кока и прибежал за своей долей? – сказал он. – Как ты думаешь, который из них?”

Я подхожу к двери: ну так и есть, Ричард прав. Это Джимми Пейдж, гитарный бог, магнит для групиз и знаменитый фэн Антихриста, стоит там, ухмыляясь от ушка до другого мило очерченного ушка. Я впустила его.

Биффо взглядывает и голосит: “О, е..ть меня, нос-пылесос здесь, прячь граммы!” Но тут вдруг раздается еще один стук в дверь.

Это девушка, разыскивающая Джимми: типично очень молодая, очень красивая обдолбанная обитательница предместья, несомненно мокрая и горячая настолько, насколько только возможно в такой ситуации.

Я выслушиваю ее вопрос, прошу минутку подождать, закрываю дверь у нее перед носом и поворачиваюсь к Ричарду Коулу: “Ричард! Запри эту дверь. Отвечай только тем, кто подходит к другой, окей?”

Сам воодушевившись секьюрити-настроением, Ричард все сразу понимает: мы запрем дверь в гостиную нашего номера, отрезав взгляд извне на нашу деятельность, а другую дверь в передней возле туалета будем использовать как контрольный пункт.

Я говорю этой цыпочке подойти к другой двери, Ричард отправляется туда, говорит с ней минутку и впускает внутрь. Я наблюдаю за его действиями, когда он заводит ее в туалет и запирает за ней дверь.И тут я замечаю парочку наручников, выглядывающих из заднего кармана его джинсов. Он возвращается в гостиную: “Джимми, тут кое-кто хочет с тобой поговорить”.

Джимми, со склоненным над столом лицом доказывающий справедливость Биффовской оценки его втягивающих способностей, не слишком расположен отвлекаться: “Что это значит, “кое-кто хочет с тобой поговорить?” Что еще за х... такой жаждет меня видеть?”

Ричард нисколько не устрашен. “Давай-давай”, – говорит он, беря Джимми под руку и выводя его в прихожую к туалету. Когда они выходят, я вижу, как он тянется к заднему карману и вытаскивает наручники. Что бы ни случилось, думаю я, скучно точно не будет.

Как только он затаскивает Джимми в туалет, он защелкивает один наручник вокруг левого запястья гитарного бога, а второй – в мгновение ока, никто даже не успевает запротестовать – протаскивает за трубой унитаза и застегивает на правом запястье слегка обалдевшей гостьи. Джимми и девушка теперь надежно скованы и, если им только не удасться каким-то образом оторвать унитазную трубу от стены, не могут выйти, пока Ричард их не выпустит. Чего он делать не собирался. Он машет им ручкой, закрывает дверь туалета и возвращается, беспечно посвистывая, в гостиную

“Ну, теперь лады, – говорит он. – Теперь будет тишь и гладь, пока нос-пылесос заперт. Я тебе вот что скажу: надо быть построже с этими пидорасами. Приходиться учиться, как надо с ними обращаться.”

Биффо к этому моменту уже трясется в конвульсиях, да и мне ужасно весело: простые, смешные, дурашливые и отрывные забавы этих Зеповых парней были весьма освежающей переменой по сравнению с параноидным, зацикленным на контроле холодом Дэвидовского турне.

Что бы дальше не значилось в расписании, но только не тишь и гладь. В дверь снова стучат, и Ричард бежит открывать. Это Роберт Плант. Только тут мы соображаем, что его с нами не было с тех пор, как мы ушли из бассейной, а значит, мы действительно сильно надрались.

“Куда вы все подевались? – возмущается Роберт. – Где девушки? Где Энджи? Я сидел у бассейна, и вдруг – бац, вас как ни бывало!”

“Прости, Роберт, – говорит Ричард успокоительно, – мы не были уверены, что ты действительно заплатишь за напитки, если мы скажем, что уходим, так что мы не стали тебе говорить. Ну, пошли, мы все здесь.”

Они входят вдвоем в гостиную, Роберт видит меня и сияет: “Вот ты где, Энджи! А я тебя всюду разыскивал!”

Он собирается подсесть к нам, но Ричард удерживает его: “Роберт, угадай, что у нас в туалете?”

“Чиво?..” – спрашивает Роберт смущенно, а потом соображает, что это действительно вопрос: “Ну, что?”

“Пойдем, – говорит Ричард, – я тебе покажу.” И он уводит его в большой шкаф-кладовку рядом со столовой, не взирая на продолжающееся смущение бедняги Роберта (“Подожди-ка, это же вовсе не туалет!”), тихонько вталкивает его внутрь и запирает за ним дверь. Потом он возвращается и садится рядом с нами: “Так, на чем мы остановились?”

“О, послушай, Ричард, – говорю я, начиная думать, что это уже становится слишком глупым, – выпусти Роберта из шкафа и забери Джимми из туалета.”

Ричард бросает на меня заинтересованный взгляд – так и не поняла, что он значил, потому что в этот момент раздается еще один стук в дверь.

На сей раз это Питер Грант, Зеповский менеджер, босс Ричарда и Биффо, еще один милый, широкой души человек: чудесный шизик, высокий, с редеющими уже волосами, но достаточно длинными, чтобы завязывать их в хвостик. Серьга в его ухе в этот день изобржает змею – кольцо длиной пять-шесть дюймов, усыпанное гранатами и изумрудами.

Парни из группы слегка нахулиганили в каком-то роскошном отеле, и когда Питер появился в положенное время у стойки регистрации для оплаты счета, месть настала. Помимо обычных издержек, счет содержал иск в 10.000 долларов на оплату ремонта полностью разрушенного номера.

Клерк страшно извинялся: “Ах, мистер Грант, мне очень жаль, но мы действительно вынуждены занести в счет стоимость ремонта.”

Питер и глазом не моргнул. “Все правильно, сынок, все правильно. Не волнуйся.” Он вытащил из портмоне сверток купюр и начал отсчитывать стодолларовики.

Клерк смотрел на него все более округлявшимися глазами: “Благодарю вас, мистер Грант, – сказал он. – Рад, что вы понимаете... И, честно, мистер Грант, должен сказать вам, было просто замечательно, что ваши парни остановились у нас. Я – огромный фэн Лед Зеппелин. Они просто невероятны.”

Он взял деньги, Питер собрался уходить, тут бы и делу конец, если бы паренек не добавил последнего тоскливо-задумчивого комментария: “Хорошо, наверное, быть одним из ваших ребят; крушишь себе гостиничные номера. Иногда я здесь так дохожу до ручки, что самому хочется разнести один из этих номеров.”

Питер взглянул на него: “Серьезно?” – спросил он. Потом он снова раскрыл портмоне, отсчитал еще 10.000 долларов и протянул их пареньку: “На, – сказал он. – Вперед!”

Ну не чудесно ли?

Но вернемся в “Беверли Хилтон”, где лид-вокалист первой и самой великой хэви-металлической группы в мире все еще заперт в шкафу, ее лид-гитарист прикован в туалете к групи, а Питер Грант как раз устраивается поудобнее.

“Вы не видали Джимми? – спрашивает он. – И куда запропастился Роберт? Мы собирались пообедать с Китом Муном, знаете ли. Он с минуту на минуту должен быть здесь. Нам придется обедать прямо тут.”

Ричард слегка пожимает плечами, подходит к шкафу, и выпускает Роберта. Роберт по-прежнему слегка смущен. “Я не мог найти туалета” – бормочет он.

“Все нормально, Роберт, – говорю я ему, – ну бывает, заплутал, а теперь все хорошо. Смотри-ка, я покажу тебе кое-что ужасно смешное. Тебе понравится.”

Ричард отпирает наручники, раз мы уже полюбовались на этот спектакль, и все бесстрастно бредут обратно в гостиную.

Джимми следует за нами тихо и спокойно, словно до этого он просто мыл руки, отвечал на телефонный звонок или делал еще что-нибудь столь же непримечательное. И я подумала, что это действительно нечто. Для Лед Зеппелин, с их стилем жизни, просидеть полчаса в туалете, прикованным к групи – действительно ничего особенного.

“Ну так, – говорит Джимми, – Куда мы собираемся пойти пообедать?”

К слову об обеде; я вспомнила дорогого Джона “Бонзо” Бонэма, великого, к несчастью покойного, Зепповского барабанщика. Бонзо, добрый великан, шизик-джентльмен, навеки завоевал мое сердце за три года до своей алкоголической смерти. Его убила реакция антиалкогольного средства, которое, по замыслу, должно было предотвратить его пьянство. Несомненно, один из самых жалких способов умереть.

Впервые я встретилась с ним во время джаз-фестиваля в Монтре в 1977 году, когда мы с Дэвидом жили в Швейцарии (простите мою запутанную хронологию). История с Бонзо произошла почти через два года после той точки моей истории о нас с Дэвидом, на которой я остановилась, и за два года до выкрутас в “Беверли Хилтоне”.

Должна признаться, что когда Бонзо пригласил меня поболтаться с ним в студии звукозаписи в Монтре, где он тогда работал, я несколько колебалась. Как и большинство людей с некоторыми познаниями о рок-н-ролле, я слыхала все эти истории, в духе “хищная акула встречается с групи” и “Джими вызывает Люцифера”, соответственно, у меня сложилось такое представление, что Зепы склоняются к неприятному или даже опасному участку рок-спектра: сексизму, садизму и сатанизму, казавшимися неотъемлемой частью Лед Зеповского стиля жизни. И потом, Дэвид их просто ненавидел.

У него были на то свои, достаточно основательные причины. Как и множество рок-критиков и других культурных арбитров начала 70-х, он считал Зепов отходом к примитивному поп-прошлому; его сложившееся в 60-е сознание было слишком оскорблено их грязно-сексуальным, основанным на блюзе, сценическим шоу. С другой стороны, как многие другие их критики, он находил их необычайно сатанински-притягательными.

Впрочем, не думаю, что суть в этом. Я думаю, что настоящие Дэвидовские проблемы с Лед Зеппелин крылись в том, что эта группа всегда продавала больше пластинок – на многие миллионы больше – чем Дэвид. Вся его супергорячая Зеппофобия была просто-напросто дымом и шрапнелью старой доброй войны групп. Тем не менее, это была настолько пиротехническая кампания, что, может быть, тут скрывался и какой-то настоящий огонь.

Так что были свои интригующие стороны в вопросе, стоит или не стоит встречаться с Бонзо. Это было нечто такое, чего Дэвид явно не одобрил бы, даже счел пугающим.

Это и решило дело. Я приняла приглашение.

Бонзо был восхитителен. Он много пил и принимал много наркотиков, но когда он работал, погружался в студии в свою музыку, он не слишком торчал на каких-то химикалиях, во всяком случае не в то время, когда я была с ним. А что касается сатанизма, то Антихрист и не подумал появляться.

Бонзо был забавен – озорной, остроумный негодник, похож в этом на Кита Муна, но не такой маньяк (никто на свете не был таким маньяком, как Мун), и должна признаться, он мне ужасно понравился. Впрочем, он мне скорее нравился, чем я его хотела, и мне доставляло такое удовольствие быть с ним в музыкальном и профессиональном плане, что я решила не портить это сексом. Кстати, он относился ко мне, как к любимой сестренке, к тому же у него уже имелось четыре дюжины других женщин – групиз, фэнов, кого угодно – жаждущих его внимания. В любом случае, я решила, что будет мудро вовремя остановиться в своем сексуальном соревновании с Дэвидом и не спать с кем-то из Зепов. Мне не хотелось гадать, что предпримет Дэвид, и как он будет себя чувствовать, если я сексуально объединюсь с “Силой Зла”.

Так что я просто поболталась там, послушала чудесную музыку и порадовалась на нашего дорогого Бонзо. Это была одна из тех теплых передышек в жизни, таких милых сердцу, словно нечаянные каникулы в местах, которые ты любишь и больше никогда не увидишь.

Перешагивая от великого к смешному, должна добавить еще один фрагмент к этой хвалебной песне Бонзо. Мне необходимо рассказать вам о свиных сосисках “уоллз”. Тут мы и вернулись к теме обеда, вернее, завтрака.

Началось все с того, что Галли, ужасно уэлльский и замечательный роуди Бонзо, отвел меня в студии в уголок.

“Энджи, – сказал он с настойчивостью, – у меня проблема, и ты должна мне помочь.”

“А в чем дело, Галли?”

“Ну, мы остановились в “Монтре Пэласе”, и... ну, ты понимаешь, Бонзо должен получить свой завтрак...”

Мне казалось, по тому, как он смотрел на меня, что сейчас все прояснится. Но ничего не прояснялось: я не имела ни малейшего понятия, о чем он говорит.

“Что ты имеешь в виду, Галли? Это же Швейцария! У них тут лучшая кормежка в мире, вы остановились в пятизвездочном отеле, и Бонзо может заказать все, что только его душеньке угодно.”

“Нет-нет-нет, дорогая, ты не понимаешь. Он любит СВОЙ завтрак, свои СОСИСКИ.”

Немцы, кстати, с особенным рвением высмеивают английские свиные сосиски, возможно, потому что сами они считают единственным образцом для всех набитых свиной требухой кишок только собственную, маньакально разнообразную, продукцию. Так что на уровне национального характера очень интересно наблюдать, как немцы превозносят свои сосисочные добродетели до небес, англичане же охраняют свою любовь к свиным сосискам как частную сферу, так что остается только гадать, чьи же сосиски лучше? Ну, да ведь вовсе не парни в фельдграу расположились лагерем на Трафальгарской площади, гриля свои братвюрстхен в металлических контейнерах от боеприпасов, верно? Напротив, наши Томми жарили свои свиные сосиски на Унтер-ден-Линден!

“Теперь мне ясно, что ты имеешь в виду, Галли, – сказала я. – Наверное, я смогу помочь. Я могу приготовить Бонзо завтрак дома в любое время, если хочешь. Даже с удовольствием, честно. Уверена, мы можем заказать, чтобы нам прислали сосиски самолетом.”

“Нет-нет, проблема не в том, – ответил он. – Сосиски у меня уже есть. У меня их сорок фунтов в гостиничном холодильнике. Понимаешь, Бонзо никуда не ездит без своих сосисок. И я вполне могу их приготовить сам. У меня есть маленький гриль на балконе номера, и я их там жарю каждое утро.”

“Ну, понимаешь, Энджи, я боюсь за них. Эти сосиски нельзя хранить в комнатном холодильнике, мне нужно положить их в морозилку. А если я положу их в морозилку отеля, какой-нибудь мерзавец может их попробовать, а вдруг они ему понравятся? Тогда их все сожрут, и Бонзо останется без завтрака, и тут начнется настоящий ад. Он просто взбесится, как обычно.”

Какая честь иметь возможность помочь предотвратить подобные бедствия! Я предоставила Галли место для сорока фунтов “уоллзовских” сосисок в моей морозилке, дала ему запасную пару ключей и сказала, что он может приходить и уходить, когда захочет.

Так он и сделал. Бонзо получал свои сосиски каждое утро и не буянил.

Вернемся к центральной, теперь уже грустной, саге о Дэвиде и обо мне и к очень важному повороту событий на этом фронте: к новой настоящей любви. Его звали Кирк. Просто Кирк, без фамилии.

Он был парикмахером и гримером Тодда Рандгрена, кроме прочего, и вот как я встретила его: нас свела вместе подружка Тодда, Биби Бьюелл, в “Мэксес Кэнзес Сити” весной 1974 года, сразу после переезда Дэвида в Нью-Йорк.

Впрочем, познакомил нас Лии Блэк Чайлдерз. Флиртуя за стойкой бара я смеялась и перебрасывалась с ним колкостями, когда Лии вдруг сказал: “Прежде чем влюбляться в эту девочку, Энджи, пощупай у нее между ног”.

Я взглянула на него, слегка одурманенная весельем: “Что ты сказал?”

Но Лии уже ушел, так что я испытующе взглянула на юную милашку, которую собиралась охмурить. А она была и впрямь мила: пепельные волосы длиной до плеч, бирюзовые глаза под высокими арками бровей, тонкий нос, пухлые губы, изящный подбородок, идеальный макияж, тугая черная глиттер-рок-н-ролльная кожаная одежка; короче, обольстительна.

Она заговорила: “Что он хотел тебе сказать, я думаю, так это, э-э.., что я – парень.”

Я почти не могла поверить, даже после того, как протянула руку к его ширинке и убедилась сама. Он был таким непередаваемо хорошеньким: единственным мужчиной, который мог сравниться в этом с Дэвидом. И, точно, как Дэвид, он тоже был настолько же сильным и атлетичным, насколько хорошеньким. Мое первое впечатление – хрупкое, изящное сложение – оказалось удивительно далеким от реальности его гибкого, мускулистого тела. Дэвид был обязан своей грациозной силой английской танцевальной сцене; Кирк – серф-танцу своей родной Флориды.

На этом, впрочем, сходство заканчивалось. Когда Кирк влюбился в меня, он счел это своего рода обязательством: он хотел быть моногамным, хотел сделать меня счастливой и хотел поддержать меня в моей карьере. Он был внимателен ко мне, принимал меня всерьез и уделял мне столько душевных сил в наших взаимоотношениях, сколько имел. И он был сильным, нежным, чувствительным, замечательным любовником, который действительно хотел меня.

Короче, я влюбилась в Кирка, и влюбилась сильно. В какой-то момент я вдруг поняла, что это настоящая любовь.

Мы с ним были вместе, когда только позволяли наши обязанности, весь 1974-й и 1975-й – если он не был в турне с Тоддом или каким-нибудь другим рокером, нуждавшимся в его гриме, и если я была в Нью-Йорке. Большую часть времени мы с ним проводили в нью-йоркской квартире на Двадцать-первой улице, которую снимала для меня “Мэйн Мэн” – одновременно и близко, и достаточно далеко от всего этого ледяного ужаса, творившегося в доме Дэвида на Семнадцатой. Именно в этой квартире реалистичные поддержка и совет Кирка начали убеждать меня в том, что если моя карьера, моя жизнь и мое будущее действительно оказались в кризисной ситуации, то мне лучше обойтись без Дэвида и “Мэйн Мэн”, чем оставаться с ними.

“Я хочу сказать: что они конкретно делают для тебя? – спросил Кирк. – Разве Тони помогает тебе добыть работу в театре? Разве Дэвид дает тебе те любовь и внимание, которые жена в праве ждать от своего мужа? Разве им не наплевать на тебя, пока они не нуждаются в исполнении какого-нибудь задания.”

Во всех трех случаях ответ, должна я заметить, был утвердительный. Тут явно была пища для размышлений. Идея сойти с Боуиевского звездолета – из леденящего холода в тепло и свободу, и к черту с этим так называемым богатством и секондхэнд-статусом поп-звездной жены – стала для меня чертовски привлекательной, и я начала рассматривать ее серьезно.

Кирк поехал со мной в Филадельфию на запись и, конечно, же сделал мне потрясающий мэйк-ап и стилизовал прическу. Он был очень горд своей работой, и по заслугам, но на сей раз его эго, по моему мнению, слишком вмешалось в дело. Когда Дугласовская команда захотела подправить мне грим под освещение студии, он обиделся.

Мне хотелось его убить – не потому что он трахал Бьянку, а потому что делал это перед носом у Зоуи. Я, лично, во всех своих подвигах всегда старалась оградить Зоуи от наиболее декадентской части нашей жизни. В конце концов, он был еще ребенком.

Кирк тут сделал большую ошибку. А может, и не делал: возможно, я была так зла, что все равно сорвалась бы на нем, не важно, что он делал. Короче, он опять принялся за свое:

“Ты должна уйти от него, Энджи, и это лишний пример, почему. Он не может обращаться с тобой подобным образом. Ты заслуживаешь лучшего. Я...”

“Что ты? – взревела я. – Можно подумать, ты чем-то лучше! Все о чем ты думаешь, это твое е...чее искусство, твое е...чее эго и сам ты, и...”

И так далее, и тому подобное. Я совершенно потеряла контроль, сорвалась с цепи, выкрикивая все, что только могло причинить боль – просто лягалась, потому что причинили боль мне, потому что я была зла, а он попался под руку. Я бушевала, пока не наступил мой великий уход со сцены; пока я не вырвалась вон из номера, хлопнув дверью, вон из отеля, подозвала такси и рванула из Пенсильвании обратно на Манхэттен.

Вот уж действительно великий уход, и, по-видимому, он произвел на Кирка огромное впечатление. Он не позвонил, не написал, не отправил телеграммы, даже не послал дюжины красных роз. Я упрямо стояла на своем и тоже не пыталась с ним связаться. Так обстояли дела, когда мое расписание позвало меня обратно в Лондон.

Так они обстояли, и когда я получила трансатлантический звонок от Лии примерно через неделю. Кирк погиб, сказал он. Он пил с парой парней у них дома, на пятом этаже, выпал из проема черного хода и мгновенно убился насмерть.

Может он упал, а может его толкнули. Ходили слухи, что, возможно, эти парни хотели его трахнуть, а он не хотел, те разозлились, и они все были пьяны... или они просто были пьяны... или может...

Не все ли равно? В любом случае, Кирк умер, ушел! Его прекрасная голова разбилась – вся его чудесная, теплая жизнь взорвалась на мостовой этого проклятого города, этой сточной канавы.

Я просто не могу описать поднявшуюся черную волну безнадежности, депрессии и вины, обрушившуюся на меня.

И это возымело похожий эффект. Я купилась. Даже если Дэвида нет со мной, думала я, мы всегда будем вместе – точно, как в этой песне. Мне очень нужно было почувствовать, понимаете, что все хорошо.

И я не предприняла никаких действий. Осталась на своем посту в качестве миссис Боуи.

Но все было отнюдь не хорошо. Все шло к черту. В прямом смысле.

Я поняла это, опять же, из трансатлантического звонка. На сей раз звонил Дэвид, вернее, то существо, в которое Дэвид превратился – оскорбляющее друзей, попирающее чувства, охочее до денег – законченный Скоростной Вампир. Как и все кокаинисты и до него, и после, он научился путешествовать далеко и быстро, чтобы поддерживать свой ум непрерывно вертящимся в узком плотном кружке, даже оставаясь идеально неподвижным, чтобы обеспечить себе существование почти полностью избегающее дневного света, чтобы усвоить взгляд на мир с вершин беспредельной паранойи (в данном случае без особого напряжения) и чтобы постепенно высосать жизнь из всех близких.

Он звонил мне из Лос-Анджелеса – всего в какой-то половине мира от Оукли-стрит – но по тому, как он звучал, он с таким же успехом мог быть в какой-нибудь ужасной холодной черной дыре, где-то там, в безвременной бесконечности, далеко за пределами достижения простого земного человеческого тепла.

Он сказал, что очутился в лапах у дьявола, или почти очутился. Он находился в каком-то доме – он не знал, где точно, только, что это Эл-Эй – и трое человек, колдун и две ведьмы, удерживали его для каких-то ужасных сатанинских целей, которые он очень путано пытался объяснить. Он хочет выбраться отсюда, сказал он, но у него нет денег, и он не знает, где находится, и в любом случае ведьмы не выпустят его. Он звучал туманно и бессвязно и обезумел от страха – он прямо нагонял жуть.

Я слыхала Дэвида говорящим из очень холодных и странных мест – и по телефону, и во плоти, – но на сей раз все звучало гораздо хуже того, что мне доводилось слышать раньше. Я испугалась и стала настаивать, чтобы он дал мне номер телефона, по которому звонит, убеждая, что он не может держать его в секрете, если хочет выбраться оттуда. Это показало, насколько ему было страшно – то что он дал мне номер телефона, прежде чем повесить трубку, или прежде чем кто-то повесил трубку за него.

Мне следует, я думаю, познакомить вас с обстоятельствами прихода Майкла на сцену и печальной историей окончательного разочарования Дэвида в Тони Дефризе, но только не во всех утомительных подробностях. Вкратце, Дэвид устал от отсутствия доступа к собственным деньгам, особенно с тех пор как часто стал нуждаться в больших суммах наличными и без бумажного объяснения цели этих трат. Тони, со своей стороны (как я предполагаю) устал от того, что Дэвид непрерывно отвергал его советы, и от его типично бесконтрольного наркотического поведения – параноидного, маниакального, оскорбительного и иррационального. И тут Майкл Липпман, устроивший аферу с “Чудо-женщиной”, увидел для себя возможности, открывшиеся в карьере Дэвида. Эти совпадения работали навстречу друг другу, пока окончательно не слились, когда Дэвид (где-то в январе 1975-го) послал телеграмму из Лос-Анджелеса в нью-йоркский офис “Мэйн Мэн”, заявлявшую Тони, что в его услугах больше не нуждаются, и инструктировавшую его передать дальнейшие детали Майклу Липпману.

Майкл, каким я его видела, был умным, надежным, порядочным и честолюбивым парнем. Он занимался карьерой Дэвида в крайне сложный, мягко говоря, ее период и не продержался долго (да и кто бы продержался с этим параноиком Дэвидом?), но я думаю, он вел себя хорошо. Со МНОЙ, по крайней мере, он вел себя гораздо лучше, чем Тони, и я вполне честно могу сказать, что он мне нравится. Он нормально пережил, кстати, свой Дэвидовский икспириенс, и сейчас он – менеджер Джорджа Майкла.

Тони тоже не сплошал, оставив за собой “Мэйн Мэн” и, в отличие от Дэвида, отнюдь не оказался в положении финансовой несостоятельности или даже стесненности после разводного процесса. Насколько я знаю, он до сих пор получает увесистый кус с гонораров Дэвида за сочинительство и звукозапись.

Но вернемся в Лос-Анджелес, где мы оставили Дэвида все еще в плену у ведьм в неопределенном месте, а меня – звонящей Майклу Липпману и передающей ему номер телефона, который дал мне Дэвид. Поскольку Майкл одновременно был и в хороших отношениях с Дэвидом, и находился в том же городе, возможно, сказала я, ему следует позвонить по этому номеру; возможно, он сможет лучше составить себе картину ситуации, чем я. Он согласился, а я повесила трубку и осталась ждать.

Когда он перезвонил мне, он тоже был обеспокоен. Ему не понравилось, как Дэвид звучал, сказал он, так что он посоветовал ему просто выйти на улицу, где бы он ни находился, поймать такси и отправляться прямиком домой к Липпману в Холливуд-хиллз, чтобы Майкл мог заплатить водителю и отвадить ведьм, если они увяжутся. Дэвид согласился.

Молясь, чтобы Дэвид последовал совету Майкла, и настроенная убедить его уйти оттуда, если он не последовал этому совету, я позвонила по ведьминскому номеру. Ответила какая-то женщина, но я не могла добиться от нее никакого толку – не скажу даже, говорила ли она по-английски и вообще на каком-то членораздельном языке – и я слышала, как на заднем плане дико хохочет какая-то толпа. Я послушала тарабарщину, долетавшую до меня через Атлантику из этого калифорнийского дома, и, почувствовав настоящий ужас, решила тут же сесть на самолет. Долг, явно неизбежный, требовал моего присутствия.

Я перезвонила исключительно благоразумному Майклу Липпману, прося обеспечить чек. Он был обеспокоен. Это нехорошо. Он думал, что мне нужно быть в Калифорнии как можно быстрее.

Я вылетела той же ночью. Глядя на уплывающие огни Хитроу, я знала, что прощаюсь с цивилизацией или, по крайней мере, с жизнью в утонченном обществе и отправляюсь неизвестно куда – к черту на рога (к черту на рога?) – в Голливуд.

Я бы не сказала, что Нечистый был непривычным явлением на Голливудских холмах. Если скапливается концентрация честолюбивых, исключительно аморальных эгоманьяков, запертых в условиях непрерывной грызни-соперничества друг с другом – и это самое подходящее описание Лос-Анджелесской кино-“коммуны”, какое я могу придумать, – то какой-нибудь гений неизбежно должен подумать об обеспечении карьеры через Сатану. Тебе абсолютно ГАРАНТИРОВАННО нужно, чтобы такой-то и такой-то в “Парамаунте” прочел твой сценарий? Используй всесильный стук раздвоенного копыта! Хочешь, чтобы твой соперник за право нарисовать новый Диснеевский персонаж (прорыв в карьере!) вышел из игры, откинулся? Вперед, укокошь девственницу!

Я это знала, так что была не слишком удивлена, когда, межконтинентально переместившись в дом Майкла и Нэнси Липпманов, услышала Дэвидовские объяснения того, что произошло между ним и теми ведьмами (от которых он улизнул точно, как советовал Майкл, – просто выйдя на улицу и поймав такси).

Насколько можно было судить по рассказам Дэвида, это были не обычные черные делишки, а весьма утяжеленный вариант. Дело, сказал он, заключалось в том, что этим людям нужна была его сперма. Они хотели удержать его и заколдовать (я не шучу!), так чтобы он смог оплодотворить одну из ведьм в ритуальной церемонии на кануне дня Всех Святых и, таким образом, привести в мир сына Сатаны.

Ну-ну, подумала я. Прямо удивительно, на что пара граммов кокаина может вдохновить человека! Дэвидовская история была весьма красочна и еще более грандиозна, но, как и все кокаиновые фантазии, она была лишена настоящего блеска, настоящего воображения; это было просто какое-то раздутое и перегретое второсортное коровье дерьмо! Смотрите “Ребенка Розмари”, потом проводите два дня, вдыхая трехдюймовые дорожки каждые пятнадцать минут в компании какого-нибудь гондона-дилера и его кокаиновых шлюх – возможно, с одобрения своей компании, но необязательно – и пожалуйте! Теперь вы – бедная-несчастная протестующая Миа Фэрроу и великий сатанист в одном лице, причем все вертится вокруг исключительно интересного варианта извержения Лэнса оф Лав. Даже в параноидных фантазиях Дэвидом управлял его х...

Я поняла, что первая моя задача – затолкнуть в него хоть немного еды, и это затормозит его настолько, что, возможно, ему придет в голову даже еще более блестящая идея хоть немного поспать. Но я должна была купить и приготовить еду самолично, поскольку, как объяснил Дэвид, Майкл и Нэнси непременно отравят его, представься им такой случай. Высказав изречение на эту наиважнейшую тему, он удалился в комнату для гостей – еще немного “подбодриться”. Я отправилась в супермаркет.

Когда я вернулась, нагруженная всеми его любимыми деликатесами, он находился в состоянии глубочайшей паники, потому что я так долго отсутствовала. Я успокоила его, и тут же слелала ложный шаг:

“Бэби, я думаю, было бы неплохо, если бы ты хоть ненадолго повременил с кокаином. Ты же знаешь, что он совсем убивает твой аппетит, а тебе нужно поесть, так что, может быть, подождешь, пока не поешь?”

Чертова глупая ошибка! “Не указывай мне, что мне делать! – завопил он. – НИКОГДА не говори мне, что мне делать!”, и бросился в свою комнату, хлопнув дверью. Полышались втягивающие звуки.

К полудню он не вышел из комнаты. В конце концов, после бесконечных наших с Майклом уламываний и уговоров из-за двери, он приоткрыл ее. Очень скоро он пожалел, что это сделал.

Проблема заключалась в нашей с Дэвидом фотографии, снятой в Париже в более счастливые времена (он – в белом костюме, я – в белом платье), висевшей на стене передней, которую Майкл и Нэнси использовали под домашний офис.

Дэвид бросил взгляд на эту фотографию, и тут же спятил. Он стоял, белый, как смерть, окостенев и дрожа всем телом, указывая на фотографию с выражением абсолютного ужаса на лице. Потом стало еще хуже: он задрожал еще сильнее, и я начала впадать в панику. В волне внезапного страха мне вдруг пришло в голову, что с Дэвидом случился вызванный кокаином эпилептический припадок, который может его убить. В таких состояниях люди умирают, буквально затрясшись до смерти; их головы так сильно болтаются, что ломаются шеи.

К счастью, до этого не дошло. Мы с Майклом и Нэнси требовали, чтобы он объяснил, что произошло, и Дэвиду как-то удалось совладать с собой. На этой фотографии, объяснил он нам, дрожа от ужаса, моя рука, обнимающая его талию, ЧЕРНАЯ!

Ну, в общем, так оно и было, вернее, она была темной. И, хотя никто, кроме него, не придавал этому значения – это была тень, каприз экспозиции или печати, какая разница? – для Дэвида это означало поцелуй смерти. По ЕГО трактовке, то, что моя обнимающая его рука была черной, означало, что ведьмы собираются убить меня, чтобы добраться до него. Более того, это означало, что их колдовство проникло в его ближайшее окружение. Так что он рванул обратно к себе в комнату, снова захлопнув дверь.

Теперь требовался какой-то творческий подход. В моей записной книжке имелся адрес Уолли Элмларк, очень уважаемой белой колдуньи, которую мы с Дэвидом встретили в Лондоне, когда она работала с Робертом Фриппом над каким-то странноватым экстрасенсорным альбомом. Уолли была просто замечательна: она хорошо знала свое дело и даже выглядела подходяще – очень бледная и готическая, с цыганско-славянскими скулами. Мне ужасно повезло; она оказалась дома. Я объяснила ей ситуацию, и она мне выписала рецепт по телефону: ритуальное разбрасывание по дому лекарственных растений, сказала она, вместе с чтением определенных отрывков из “Тибетской Книги Мертвых” (которую Дэвид всегда держал под рукой со времен своего предполагавшегося монашества) должны помочь.

Новость, что у меня есть план от Уолли, уже сами по себе понравилась Дэвиду, и он начал потхоньку успокаиваться. Он даже согласился поесть, но только при условии, что никто, кроме меня, не притронется к его еде. Я отправилась на кухню, поставила блюда на поднос и отнесла ему в комнату.

Сначала я не заметила. Дэвиду пришлось специально обратить мое внимание. В нежный голливудский ранний вечер у него за окном разразилась гроза: дождь, гром, молнии – все дела. Вид из всех других окон этого дома был совершенно солнечным и умиротворяющим.

Я стояла и глядела на это, слегка оцепенев, но потом встряхнулась, снова вошла в свою Энджи-все-уладит-роль, и предложила успокоительный доклад на тему эксцентричности калифорнийского климата и обманчивой топографии Голливудских холмов.

Я постаралась на славу, но все же потребовалось много времени, чтобы утихомирить Дэвида после этого последнего явления. Он не мог уснуть в тот вечер допоздна, да и я сама перед сном никак не могла справиться с мыслью, то мои объяснени были не столь убедительны, как мне бы того хотелось. Эта гроза была просто жуткой. От нее над представлением, что кокаиновая паранойя была единственным врагом Дэвида, нависала постоянная дрожащая тень.

Следующее явление еще больше углубило мои сомнения. Оно означало, кажется, что Нечистый действительно пробрался к нам.

В доме на Дони-драйв, где обосновались мы с Дэвидом, Зоуи и его няней Мэрион, царил типичный для того времени ритм. В начале 70-х, когда химические перепады настроения были скорее правилом, чем исключением среди элиты музыкального бизнеса (тогда в буквальном смысле все кругом были обдолбаны и, по крайней мере, половину времени полубезумны), многие рок-н-ролльные дома по всему миру функционировали наподобие дворов чокнутых королей.

Распорядок был сам по себе шизофреничен. Король (рок-звезда/кормилец семьи/наркуша) восседал на троне в своих палатях, принимая вассалов, эмиссаров, а иногда и других венценосных особ (членов разных групп, роудиз, групиз, дилеров и рок-звезд) и управлял делами государства (то есть приобретал наркотики и потреблял их). А тем временем в других частях дворца, вне досягаемости слуха и зрения Его Величества, королева и ее придворные занимались разными мелочами: бизнесом, семьей, выживанием. Последнее было особенно непросто, поскольку король был безумен и часто вел себя иррационально, саморазрушительно и опасно. Таким образом королева и ее окружение, включая ее детей, учились тому, что лучший шанс на выживание – это избегать попадаться на глаза.

Это приводило к тому, что под одной крышей образовывалось как бы два разных двора, и, хотя в эмоциональном плане это обычно бывало очень неприятно, с практической точки зрения – вполне возможно. Королеве часто незачем было появляться при дворе короля для выполнения деловых задач; помогало и то, что большинство наркоманов живут по ночам, в то время как большинство матерей, домохозяек и бизнесменов работают днем.

В основном, это и описывало ритм нашей жизни на Дони-драйв. Дэвид вставал обычно далеко за полдень и проводил вечер и ночь за приемом наркотиков. Временами он занимался музыкой или бизнесом, но любимым его занятием было принимать роудиз знаменитых групп, которые приходили с толстыми пачками лучшего перуанского порошка в своих кожаных сумках ручной работы, а уходили с еще более толстыми пачками его денег, после чего он отрезал дорожки и вдыхал их до самого рассвета или еще дольше вместе со своими ближайшими подхалимами и прочими полузнаменитыми кокаиновыми шлюхами от шоу-бизнеса. Я вставала спозаранку и отправлялась заниматься своими и Дэвидовскими делами, пока Его Величество еще изволили почивать, а потом старалась не попадаться ему под ноги, когда наши расписания совпадали под вечер.

В частности, один слушок особенно распространился со времен его пребывания на Дони-драйв и снова выплыл в портрете-интервью с Дэвидом 1992 года в голливудском ежемесячнике “Мувилайн”. В статье задавался вопрос: неужели Дэвид действительно хранил свою “телесную жидкость” в холодильнике?

Полагаю, настал момент истины, верно? Кому и знать лучше, чем мне (кроме Дэвида, который на такие вопросы не отвечает и предпочитает играть с интервьюером в кошки-мышки)? Сказать – не сказать?

Конечно, скажу. Насколько я знаю, Дэвид не хранил никакой “телесной жидкости”, а по-просту говоря, мочи, в холодильнике. В доме на Дони-драйв было всего два холодильника, и, как вы можете догадаться, я наведывалась туда достаточно часто и ни разу не видела никаких горшков, банок или склянок с мочой или чем-то ее напоминающим.

Впрочем, в этом слухе есть своя логика. Дэвид определенно боялся, что какие-то телесные выделения – кровь, моча или фикалии, – или же обрезанные волосы и ногти могут быть использованы ведьмами для наведения порчи. К тому же моя мать-полька всегда учила МЕНЯ сжигать волосы, оставшиеся на расческе, и Дэвид знал об этом. И потом, у него имелись горы книг по оккультной практике, некоторые из которых он даже, наверное, прочел, так что он знал, как уберечься от преследования ведьм. Не знаю... Может, у него были какие-нибудь тайные склады своих “телесных соков” (а он был очень изобретателен по части припрятывания разных вещей)... А может быть, он просто писал в большой ночной горшок, а потом выливал его в саду в ночной тиши. Хотя растения в саду явно чувствовали себя вполне хорошо, чего никак не могло бы быть, если бы он поливал их еженощно своей мочой – разве такая насыщенная кокаином моча может быть безвредна для растений?! А как насчет вот этого: может быть, эти Грэйтфул-Дэдовские роудиз уносили ее с собой в своих кожаных сумках, чтобы личная суперпсиходелическая белая ведьма Джерри Гарсии поработала над ней!

Тут столько всяких возможностей, верно? И я не могу исключить ни одну из них. Так что, как увидите Дэвида, спросите у него сами.

Бесконечные нежные утешения и заверения помогли нам пережить этот очередной кризис, и я нашла дом на Дони-драйв. Построенный в конце 50-х или начале 60-х, он представлял собой белый куб с внутренним бассейном, к которому из большинства комнат вели раздвижные стеклянные двери. Дэвиду понравилось это место, хотя я считала, что оно слишком тесно для наших нужд, особенно если мы собирались поселиться там надолго, к тому же мне не нравился внутренний бассейн. По моему опыту, с такими бассейнами одни проблемы.

И этот не стал исключением, хотя явно не в обычном смысле. Его проблема была из числа таких, с какими мне не приходилось сталкиваться, не приходилось даже слышать или видеть чего-то подобного: в нем поселился Сатана. Своими собственными глазами, сказал Дэвид, он видел Его вылезающим из воды как-то ночью.

Я бросилась обратно к Уолли Элмларк, на сей раз с важным заданием: Дэвид хотел изгнать беса.

Лос-Анджелесская православная церковь сделала бы это для нас – там был священник, готовый к такого рода услугам, как сказали мне тамошние люди, – но Дэвид не захотел. Никаких посторонних, сказал он. Так мы и остались в более чем интересную ночку всего лишь с инструкциями Уолли и книжками, талисманами и прочими голливудскими оккультными побрякушками стоимостью в несколько сотен долларов.

Я говорю “мы”, однако в главных событиях я не участвовала: моя задача, заключавшаяся в том, чтобы купить ему всю необходимую парафеналию во внешнем мире, куда он боялся и нос показать, была выполнена. Теперь я осталась просто наблюдателем. А нужное активное содействие ему должны были оказывать те подхалимы и кок-шлюхи, которые подвернулись под руку в эту ночь.

И вот он стоял, затравленный и готовый на все; подобающие книжки и безделушки разложены на большом старинном аналое, необходимые мегадорожки кокаина высыпаны на бильярдном столе рядом с ним; все приготовлено. Я позволила себе заметить, что перед лицом неприятеля, с которым он, по его мнению, должен столкнуться, ему бы лучше не обдалбываться в дым, но это прозвучало ни к селу ни к городу. Если бы его взгляд мог убить, я бы точно была убита на месте.

Служба началась, и, хотя я не имела ни малейшего представления, что в ней говорилось, и на каком языке она произносилась, да и вообще сомневалась в эффективности действа, каждые несколько минут прерываемого неожиданной рысцой по направлению к бильярдному столу, сопровождавшейся громкими пылесосными звуками, я все же не могла справиться с овладевшим мной странным леденящим чувством, пока Дэвид продолжал бубнить монотонным голосом.

Нет никакого окольного пути сказать об этом, так что я скажу прямо. В какой-то момент ритуала бассейн начал кипеть. Очень сильно, лучше даже сказать, бурлить, причем никакие воздушные фильтры такого вызвать не могли.

Поскольку Дэвид взирал на это в полном ужасе, я постаралась казаться беспечной: “Ну вот, дорогой, какой ты умный, ведь, кажется, сработало. Что-то изменилось, верно?” Но я не могла продолжать в том же духе. Это было очень, очень странно: даже после всех недавних моих впечатлений я с трудом могла поверить собственным глазам.

Так что я сама подкрепилась солидной дорожкой с бильярдного стола (моя новая политика: не слишком давить на Дэвида, облегчая свое порицание небольшой понюшкой тут и там), и это, похоже, прогнало из моего мозга испарения страха, которые уже готовы были затопить меня. Я решила вмешаться.

Я обогнула дом, бросая взгляд из всех стеклянных дверей, из каждой комнаты, чтобы рассмотреть всю эту безумную штуку под разными углами. Но ничто не изменилось; бассейн абсолютно точно бурлил какой-то энергией, и этому не находилось никаких физических объяснений.

Минут через пятнадцать – к этому времени Дэвид успел вдохнуть еще один грамм кокаина и довести до конца свои ритуальные песнопения – вода начала успокаиваться. Вскоре это снова стал обычный внутренний голливудский бассейн.

Я не сводила с него глаз в течение минут сорока, но ничего необычного не происходило, так что, с сердцем ушедшим в пятки, я открыла одну из стеклянных дверей и, игнорируя Дэвидовские панические вопли, подошла к краю бассейна и заглянула внутрь.

Я увидела то, что я увидела. И ничто это не изменит. На дне бассейна лежала огромная тень или пятно, которого там не было до начала церемонии. Оно походило по форме на какого-то адского зверя; оно напомнило мне тех мучительно изломанных в молчаливом крике химер на крышах средневековых соборов. Оно было безобразно и шокирующе; оно напугало меня.

Я отошла от края, чувствуя себя очень странно, направилась через вход к Дэвиду и рассказала ему о том, что увидела, стараясь звучать равнодушно, но не слишком в этом преуспела. Он так побледнел, что я подумала, сейчас он умрет на месте, но он умудрился оправиться, остаться с нами и даже оживиться настолько, чтобы провести остаток ночи за дальнейшим приемом кока. Впрочем, к бассейну он и близко не подходил.

До сих пор не знаю, что и подумать об этой ночи. Она полностью идет вразрез с моим прагматизмом и повседневной верой в цельность “нормального” мира и очень смущает меня. Что мне больше всего докучает, так это то, что если вы назовете это пятно клеймом Сатаны, то я не смогу с вами спорить.

Дэвид, само собой, потребовал, чтобы мы немедленно уехали из дома, и мы так и сделали, но из надежных источников (от Майкла Липпмана, например, и от агента-распорядителя этого дома) я слышала, что последующие владельцы не смогли вывести это пятно. Хотя бассейн перекрашивали снова и снова, тень всегда возвращалась.

Канун Всех Святых прошел без дальнейших инцидентов, и Дэвид начал освобождаться от своей зацикленности на всех этих сатанинских делах. Когда я нашла новый дом, казалось, нам больше не грозят проблемы со стороны демонов, колдунов и ведьм.

Лично для меня, впрочем, это ничего не изменило; в области наших отношений все становилось только хуже и хуже. Всего через неделю-две после экзорцизма наш дом постигло новое бедствие в лице режиссера Николаса Роуга, приехавшего поработать с Дэвидом над “Человеком, упавшим на Землю”. Он принес с собой свою темную, израненную алкоголем душу и распутное буйство Кэнди Кларк (его звезды-любовницы того периода). В то же самое время возникла и настоящая опасность: эта ужасающая Коринн Шваб заявила исключительные права на душу и тело Дэвида Боуи.

Мои проблемы с ведьмами, может, и закончились, но вот мои проблемы со стервами только начинались.

Коринн Шваб. Именно я впервые отметила ее как потенциальную кандидатуру на должность персонального ассистента Дэвида. Я заметила, как тяжко она трудится, еще когда она работала временной секретаршей в лондонском офисе “Мэйн Мэн”. У нее были и преданность, и решительность, и она всегда четко выполняла то, что ей поручали. Так что я подружилась с ней и рекомендовала ее Дэвиду. Вовсе не повредит, думала я , что у нее хорошие отношения с Тони Дефризом; можно было избежать столкновений, если бы у Дэвида был преданный поверенный в делах с “Мэйн Мэн”, который нравился бы и Тони.

И Коринн действительно была предана Дэвиду. Я сразу поняла это, потому что у нее в глазах появлялось это обожающе-собачье выражение каждый раз как Великий оказывался неподалеку от нее. Но ее обожание не было преходящим; она до сих пор с ним – прилипла, как клей, и ничто не смогло ее отклеить.

Так что из всех алтарных прислужников церкви Дэвида Боуи она оказалась и самой долготерпеливой, и самой привилегированной. Дозволили ли ей вкусить от святой плоти, не знаю. Подозреваю, что по началу – скорее всего, потому что Дэвид именно так метил свою территорию.

Так что у вас теперь, верно, сложилось представление. Эта женщина была настоящей костью в горле для всех, кто чего-то хотел от Дэвида, потому что они могли попасть к нему только через нее, а для меня – еще более толстой костью в горле, и по той же самой причине. Дэвид использовал Коринн абсолютно для всего – она подавала ему напитки, вызывала его любовниц, делала все, что нужно было, но, главное, он использовал ее для того чтобы отрезать доступ к себе. Она стала его привратницей, и, по мере того как его сердце все болше остывало ко мне, я стала номером первым в списке людей, которым нужно было дать от ворот поворот. Надеюсь, что вы не можете себе представить, насколько это было ужасно.

Ее контролирование пространства вокруг Дэвида очень быстро усиливалось во время нашего пребывания на Дони-драйв, а после того как Нечистый в бассейне намекнул нам, что его гостеприимство исчерпалось, контроль Коринн усилился еще больше. Именно она, а не я, подыскала наш следующий дом, в Бель-Эйре; таким образом, она определила, и каким должно быть окружающее МЕНЯ пространство. Это было просто ужасно: не дом, а кошмар – темный и, хоть и отличающийся конструкцией от нью-йоркского дома на Западной семнадцатой, который тоже подыскала Коринн, по атмосфере почти идентичный. Полностью лишенный света, цвета и грации, он был идеальным пристанищем только для обитателей нор, вроде бедняжки Дэвида.

Было так противно. Ник все время делал прозрачные намеки на тему того, чем они с Кэнди занимались в своем гостиничном номере, прежде чем придти к нам, вместе с прозрачными намеками на тему того, чем они собирались заняться у нас: “Ну, Дэвид, вам с Кэнди нужно было бы узнать друг друга получше... Уверен, ей это понравится... Верно, Кэнди?”

У меня не было времени на всю эту фигню – это не искусство, это просто извращенные эго-игрушки, – так что я повернулась на каблуках и оставила их одних. Поэтому не знаю, что за игры они разыгрывали в тот день. Возможно, Кэнди с Дэвидом действительно трахались (позже, во время съемок – несомненно), но я сомневаюсь, что Ник принимал участие. Насколько я понимала, он хотел завязать такие отношения с Дэвидом, когда бы они оба знали, что трахают одну и ту же женщину.

Но меня вызвали обратно. Дэвиду не нравится местная кухня, сказала Коринн, позвонив мне в Нью-Йорк; он (и несколько других людей) нуждаются в гораздо более изощренных кулинарных услугах вашей покорной слуги. И я отправилась на озеро Фентон, в Нью-Мексико, чтобы присоединиться к Дэвиду, Коринн, Нику, Кэнди, Зоуи, Мэрион и всем счастливым киношникам.

Это было уже слишком. Коринн нашла для Дэвида еще один кошмарный дом, на сей раз с заброшенным высохшим бассейном и старым гнездом гремучих змей под полом.

“Какого дьявола ты выбрала ТАКОЕ место?” – потребовала я у нее отчета.

В ответ я услышала, что Дэвиду НРАВЯТСЯ гремучие змеи и заброшенный бассейн. Это романтично. Они встречают ответный резонанс; они подходят его чувству окружающего апокалипсиса.

“Ну, конечно! – сказала я. – Как глупо с моей стороны, я должна была догадаться.”

Сомневаюсь, что до Коринн дошел сарказм. Она была целиком и полностью настроена на Дэвида: режиссер, остальные артисты, ребенок, няня, жена – все они как-то не доходили до нее.

Зоуи (слава, те, Господи!) там в это время не было, но с меня и того хватило. Я рванула к Дэвиду, и мне пришлось смести Коринн, которая пыталась не пустить меня.

“Дэвид, это должно прекратиться, – зло сказала я ему. – Если эта особа действует по твоему распоряжению, и если ты именно так хочешь проводить свою жизнь, – прекрасно, но у тебя нет никакого права заставлять нашего сына спать в доме, кишащем ядовитыми змеями, рядом с огромной дырой, куда он может свалиться и разбить голову, только потому что ТЕБЕ нравятся рептилии и заброшенность.”

Кажется, особого впечатления это не произвело – он глянул на меня своими кокаиновыми глазами, пытаясь сообразить, о чем это я, вообще, и, когда сообразил, ему это не понравилось. Только представьте: опять эта Энджи пробивается со своей ненавистной реальностью. Так что я сдалась и уехала. Я отправилась обратно в “Альбукверк-Хилтон”, где остановилась основная часть актерского состава и съемочной группы, и где был устроен офис.

Я позволила там себе немного развлечься, ну и немножко отомстить – тоже. Я набрела на стайку Боуифэнов, путешествовавших по всей стране в надежде встретиться с ним, и купила всем нам выпить, так что мы основательно надрались. Потом я забрала пару девочек к себе в номер и занялась с ними любовью. На следующий день я позаботилась о том, чтобы они встретились с Дэвидом. И тут я поняла, что с меня по горло хватит “Человека, упавшего на Землю”, и отправилась обратно в Нью-Йорк. Е..ть их всех, думала я. Пускай трескают бурритос.

Но талант не может обнять тебя, поцеловать и сделать так, чтобы все было хорошо.

В месяцы, последовавшие за съемками “Человека, упавшего на Землю” я летала из конца в конец мира: Лондон – Нью-Йорк – Лос-Анджелес – вот основные точки моего маршрута, и Эл-Эй, как всегда, был наименее приятной из них. Все те же ужасные темы доминировали в бель-эйрском доме: одержимая наркомания и одержимая надрывная работа со стороны Дэвида (он пытался работать над тремя альбомами одновременно; одним из них был так и не изданный саундтрек к “Человеку, упавшему на землю”), а со стороны Коринн – решительная опека.

Я поняла, насколько сильна уже стала их с Дэвидом связь, когда как-то днем я довольно резко сросила у Коринн, сколько багажа она приготовила для поездки на Ямайку, где Дэвид собирался записываться. Она огрызнулась мне в ответ, поэтому я тоже рыкнула на нее: “Не СМЕЙ так разговаривать со мной!” Внезапно Дэвид рванул через всю комнату, схватил меня обеими руками за горло и стиснул его.

Он был в слепом бешенстве, вопя на меня, пока его руки сжимались все сильнее, и я уже ударилась в панику. Было такое ощущение, что он и не подумает их разжать...

Коринн оттащила его и спасла меня. Так что, возможно, – вот уж ирония, так ирония! – я обязана ей жизнью.

Впрочем, она просто выполняла свою работу, я думаю. Если бы Великого посадили за убийство, пусть даже непредумышленное, или даже только заподозрили в причастности к загадочному несчастью, произошедшему с его женой, это было бы совсем не круто.

Не хочу вовсе сказать, что Коринн единолично замыслила всю эту фигню со Швейцарией. У нее бы не хватило на такое фантазии; она была рождена выполнять задания, а не придумывать их.

Началось все, думаю, со Стэна Даймонда, адвоката, которого привлек к делу Майкл Липпман в качестве свежего постороннего взгляда на конфликт из-за менеджерского контракта, разгоревшийся между Майклом и Дэвидом. Стэн выдвинул предложение, что Дэвиду нужно получить вид на жительство в Швейцарии, чтобы избежать налогового давления. Если бы Дэвид остался в Калифорнии, ему пришлось бы заплатить, как мне сказали, 300.000 долларов налогов, а таких денег у него попросту не было. Насколько я поняла, скопились налоговые долги за прошлые несколько лет, в течение которых уйма налогооблагаемой налички ухнула в какие-то темные дыры – Дэвидовские носопырки были только наиболее очевидными из них. Теперь для узаконения Боуиевских дел под нежной опекой Майкла Липпмана долги необходимо было покрыть. Огромная проблема.

Я слыхала обо всем этом по кусочкам, намеками и как бы случайными замечаниями, пока наконец не утомилась, не пригласила Майкла со Стэном на обед и не завела разговора напрямую.

Они уклонялись, но, когда я на них нажала, они раскололись, и я получила суть проблемы.

“Неужели подоходный налог в Англии так ужасен, что нет никакой возможности туда вернуться?” – спросила я, уже зная ответ заранее, но надеясь, что это не так.

“Вот именно, – ответил Стэн. – Об Англии не может быть и речи.”

“Ну, тогда остаются только Ирландия, Швейцария или какое-нибудь место на Карибах, верно?”

Стэн состроил кислую физиономию. “Мы попытались со Швейцарией – самый лучший вариант, – но безуспешно. Мы не можем получить там вид на жительство.”

Тут-то меня и задело за живое. Я прямо не могла поверить, что они могут быть такими наивными и близорукими.

“Посмотрите на меня, – потребовала я. – Разве я похожа на милую маленькую безделушку, что у Дэвида по всему дому валяются? Кто его вызволял до сих пор из всех передряг? И кто ходил в школу в Швейцарии? И кто знает не по наслышке, как там дела делаются, и кто знает, кому надо дать на лапу, чтобы они были сделаны?”

Они взглянули на меня так, словно первый раз об этом слышали, и я поняля, что все обстоит еще хуже, чем я предполагала. Дэвиду с Коринн блестяще удавалось держать меня подальше от его дел.

Я задумалась о Швейцарии и увидела некоторые позитивные возможности. Демоны, ведьмы и роудиз с полными сумками кокаина там не водятся, напротив; западный мир веками посылал в Швейцарию лечиться своих больных, пьянчуг и наркуш.

“Окей, – сказала я. – Это будет стоить кое-какой налички, но я вам гарантирую: если вы действительно того хотите, я все устрою.”

Майкл со Стэном согласились, Дэвид – тоже, когда вернулся из туалета. Он удалялся в туалет непрерывно и возвращался, шмыгая носом.

И вот я отправилась в Швейцарию, прямиком к очевидному отправному пункту: к казначею канцелярии моей старой школы, Сен-Жоржа. Она связала меня с нужным адвокатом, специализировавшимся на делах иммиграции, и тот выложил мне все начистоту. А выкладывать было что, поскольку Швейцария ужасно дотошна в вопросах, кого впускать, а кого не впускать, и где и как следует жить тем, кого она впустила.

История о том, как все это сработало, и какие потребовались по дороге крутые виражи и изящные повороты, очень забавна, если вам, конечно, вообще нравятся подобные истории, но она уж слишком далека от главной темы секса, наркотиков и человеческой драмы, чтобы выкладывать ее тут в подробностях. Достаточно сказать, что после хитроумных и удачных переговоров я добилась всего, чего мы хотели, и даже большего: легального вида на жительство в Блонее – очаровательной деревушке над Женевским озером возле Монтре, во франкоговорящей части страны – и почти смехотворно низкого подоходного налога около десяти процентов.

Он был так низок, потому что я приманила швейцарцев на кое-какие привлекательные для них вещи: им понравилась перспектива притока больших денег в их страну в виде Дэвидовских доходов, в настоящее время невысоких из-за разбоя его предыдущего менеджера, но которые непременно повысятся при подписании нового пластиночного договора. Но, конечно же, отметила я, со стороны моего мужа было бы большой глупостью подписать такой договор, не обеспечив себе сначала швейцарской налоговой защиты, так что... Они немедленно поняли, зная по опыту такие ситуации, случающиеся с потенциально дойными коровами, и пригласили нас в свою страну.

Было бы неплохо, если бы и Я поняла чертову суть дела. В добавок к экономии на налогах, которую он мог получить, отложив подписание договора с лэйблом до получения швейцарского вида на жительство, Дэвид выигрывал еще от одного преимущества швейцарских законов. В Калифорнии в то время разводные суды руководствовались принципом совместной собственности и начинали всякий бракоразводный процесс с долей 50 х 50. Но в Швейцарии за мужчиной все еще признавалось право первенства. И если верно разыграть карту, любой муж мог избавиться от своей жены задаром.

Я понятия об этом не имела, но уверена, что каждый участник моего маленького званого обеда в Бель-Эйре прекрасно об этом знал.

Не все его участники были на борту, когда состоялся переезд в Блоней. Коринн, этот банный лист, конечно, по-прежнему крепко держалась на месте, да и Стэн Даймонд – тоже, а вот Майкла Липпмана уволили.

От всего этого дельца меня прямо блевать тянет. Стэн, к моему величайшему изумлению, выдвинул мнение, что Майкл вел себя неэтично, и Дэвид решил, что не будет подписывать контракт, который Майкл ему представил. “Неэтичное поведение” заключалось в кратковременном займе, который Майкл снял с Боуиевского счета и использовал на взнос за свой новый дом. Все это было совершенно честно, но Дэвид уже стал таким кокаиновым параноиком (и менеджероненавистником), что, когда Стэн Даймонд обратил его внимание на этот заем, он потерял контроль. Теперь и Майкл, сказал он, грабит его, как все кругом!

На самом деле, Майкл, думаю, был его добрым союзником. Настоящим камнем преткновения в их отношениях стала неудача, постигшая саундтрек к “Человеку, упавшему на Землю”, в которой Дэвид обвинял Майкла. Что же касается займа, то в своем хаотическом душевном состоянии и весь в возведении параноидных защитных стен, он совсем позабыл (или сознательно проигнорировал) тот факт, что сам разрешил Майклу занять эти деньги.

И там, по контрасту с жестким, ядовитым Лос-Анджелесом, воздух был чист, пейзаж мил, а общество спокойно. Место, которое я нам подыскала, было просторным, очень швейцарским гнездом, с семью – восемью ванными комнатами, домиком садовника и полудюжиной акров земли над Блонеем. У него даже имелось имя – “Кло де Мезанж” (“Сорочье угодье”), и оно было более чем подходящим. Я перевезла нашу мебель с Оукли-стрит, Мэрион с Зоуи въехали в дом, и вот мы снова зажили настоящей жизнью. Вот ЭТО уже ничего не имело общего с кокаиновой дырой.

Для Дэвида в этом-то проблема и заключалась. Когда он в конце концов появился вместе с Коринн, до этого месяцами неспособный расстаться со своими драгоценными кокаиновыми лос-анджелесскими связями, он прошелся по нашему роскошному дому, и было видно, что он его ненавидит. Он попытался притвориться, что дом ему нравиться, но у него на лице был написан ужас. Это была просто не его сцена.

Таким и был весь его настрой, пока он жил в “Кло де Мезанж”: он топорщился, замкнулся и рвался куда-нибудь в другое место. Он ухватился за первый подвернувшийся шанс сбежать оттуда – показания по делу, затеянному против него Майклом Липпманом. То, что он вынужден разбираться со всеми этими делами, просто сводит его с ума, сказал он, так что ему нужно побыть в одиночестве. Он сбежал в какой-то отель и велел Коринн говорить мне, что она не знает, где он.

Он вернулся, но к тому времени Я уже не могла выносить его присутствия, так что я улизнула в Морокко с Роем Мартином. И после этого, хотя мы с Дэвидом и проводили недолгое время в одном и том же доме, мы жили совершенно отдельными жизнями. Если я приезжала в “Кло де Мезанж”, его там не было, и наоборот.

По-своему, в своей холодной логике, такая ситуация срабатывала, потому что, даже если самые глубокие мои чувства катились в пропасть, Дэвида, по крайней мере, не было рядом, чтобы испортить мне остатки веселья, за которым я коротала ночь. Подозреваю, он обо всем знал или хотя бы знал, что может в любой момент все узнать. Рой Мартин, видите ли, был не только моим любовником, но и другом Дэвида. Не знаю, кому на самом деле он хранил верность. Подозреваю, только самому себе. Я знаю, что Дэвид доверил ему присматривать за мной, и когда я думаю об инциденте, оказавшемся в будущем роковым для меня, верность Роя Дэвиду представляется мне более чем подходящей.

Так называемый инцидент, кстати, был самым обычным секс-пприключением с участием Роя, меня и Д. – одной героиновой дилерши, – но на сей раз Рой вдруг вскочил в какой-то момент и сказал: “Подержите позу, девочки, подержите! Вы выглядите просто ох...нно замечательно, мне просто необходимо это сфотографировать!” Я была так обдолбана, что даже не задумалась об этом, и с удовольствием попозировала, пока Рой отснял пару поларойдов. Впрочем, когда в голове у меня прояснилось, я осознала ответственность. Я не могла разбрасывать такие фотографии по дому: их мог увидеть Зоуи. Так что я спрятала их в домашний сейф.

Там они и лежали, ожидая, когда могут понадобиться – развлечь, завести или еще для чего-нибудь.

Мои дела в Лондоне, Нью-Йорке и других местах не вызывают во мне нежных воспоминаний. Я понимала, что мой брак обречен, поэтому старалась устроить себе отдельную независимую жизнь. У меня была своя маленькая квартирка в Лондоне, и я работала в “Кризис-кабаре” вместе с Роем Мартином и другими, но в глубине души не желала мириться с тем, что стряслось в моей жизни. Я злилась, мне было очень грустно, я просто сходила с ума и поэтому я подсела на наркотики. Я села на героин, который до этого принимала время от времени, с тех пор как меня к нему приобщили, и я нашла себе идеальную компанию для такого стиля жизни: Кита Пола, нью-йоркского музыканта, тогда работавшего на Хартбрейкеров, пост-Нью-Йорк-Доллзовскую группу глиттер-панк-хард-рокеров. Кит был близко знаком с героином – он знал эту жизнь, знал правила и связи, так что мы оказались парочкой еще одних архитипичных пижонских представителей середины семидесятых – бледных, опустошенных джанки от шоу-бизнеса в черной коже и... влюбленных?

Дэвидовская сцена была такой же безмазовой, но в другом роде. Берлин для него олицетворял еще один его пунктик: немецких художников-экспрессионистов и мистическую подоплеку нацистской культуры. Впервые я услышала как он обсуждал всю эту мрачную нацистскую преисподнюю с Лу Ридом и Игги Попом, когда те приехали в Лондон. С тех пор, как будто, она все сильнее завоевывала его воображение.

Он вовсе не был, как это выставила английская бульварная пресса, влюблен в тупые, упрощенческие расистские аспекты фашистской идеологии, и он был в полном бешенстве, когда одна лондонская газета напечатала его снимок с поднятой в предполагаемом фашистском приветствии рукой на вокзале Виктория при его возвращении из Берлина в Лондон. Он объяснил, что фотограф подловил его на пол-пути этого жеста, и отрекся от нацизма в целом и от одной фразы, которую он, якобы, изрек, в частности: “Я верю, что Британия может толко выиграть от правления фашистского лидера. Ведь фашизм, в конце концов, это просто разновидность национализма.”

Не думаю, чтобы он мог купиться на расхожую “дегенартов – в газовые камеры”-версию философии “господствующей расы”. Думаю, во-первых, он хотел просто поднять бучу, а во-вторых, как он сам это объяснил, его интересовала “мифология... Артуровского периода и магическая сторона всей этой наци-кампании”. Вот это звучит похоже на того Дэвида, которого я знала. Кстати, он же сам впоследствии заметил: “Я тогда был совершенно вне себя, окончательно спятил.”

Я совершенно не выносила его восхищения всей этой холокостовской магией и мрачными бесцветными местами, но когда он начал рассказывать о Роми Хааг и ее кабаре-театре, я заинтересовалась. Тот факт, что у него была интрижка с Роми не имел особого значения. В сексуальном смысле она, в общем-то, не представляла из себя ничего нового, поскольку у него всегда на прицепе был выводок мальчиков и черных женщин (хотя все же она была достаточно интригующей вариацией – транссексуал, изображающий трансвестита). Но таланты Роми, как и замечательные театральные постановки в ее маленьком клубе, действительно впечатляли. Поход в этот клуб означал прорыв в иные времена – на десятилетия назад, в Берлин Кристофера Ишервуда, в дни великого расцвета кабаре до прихода Адольфа, русских и американцев, превративших этот андеграунд-город просто в мучительно загибающуюся свалку. Роми была необыкновенно отрывной и утонченной.

По-видимому, в Берлине он приблизился к поворотной точке, по крайней мере, он уже оттолкнулся от самого дна. Самое главное, он больше не принимал столько кокаина, сколько раньше, если вообще принимал; Коринн нашла ему в Швейцарии терапевта, и, по-видимому, это возымело определенное действие. Но, хотя это означало перемену в сознании – “Боже, может быть, эта штука действительно вредит мне!” – в практическом смысле это мало что меняло. Каждый раз, как я навещала его в Берлине, он либо пил, либо уже был в стельку пьян, и пребывал в таком же стрессе, как и в свой самый тяжелый период, когда он за ночь принимал по нескольку граммов кокаина. В одно из моих посещений он дошел до того, что ему показалось, будто у него инфаркт. Я немедленно доставила его в британский военный госпиталь, где доктора осмотрели его и пришли к заключению, что сердце у него в полном порядке, только ему следует немного расслабиться.

Мои визиты не приносили мне никакой радости. Видеть Дэвида было больно, а Зоуи, которого против моей воли определили в школу при британском военном корпусе, – еще больнее. Вернее, повидать Зоуи было хорошо, а вот расставаться с ним было мучительно. В этот период я начала полностью осознавать, что происходит: Дэвид полностью исключил меня, списал со счетов, и это значило, что он заберет Зоуи с собой.

Моя злость была очень сильна и глубока. Она обратилась вовнутрь, отравляя меня, но она должна была вырваться наружу, хотя ее настоящий виновник был вне досягаемости. Как я знала из своего богатого и горького опыта, Дэвид мог ответить на злость только двумя способами: либо он становился безучастным и дистанцированным и начинал планировать ваше исключение, либо он прибегал к физическому насилию. Последнее я испытала на своей шкуре только один раз, но мне вполне хватило.

Коринн, с другой стороны... Коринн была его орудием. Она была вышибалой и наемным убийцей, она выполняла за него черную работу и отвечала за все последствия. Имея ее при себе, он мог вести себя, как ему заблагорассудится, не неся никакой ответственности за свои действия. В политике это называется “отгораживаться”.

Так что, я нацелилась на Коринн. Поняв, что мы с Дэвидом никогда не договоримся до тех пор, пока он будет впутывать ее между нами, я приняла решение и заявила ультиматум. Как-то вечером за ужином в одном из этих типично немецких обожаемых им отвратных ресторанов, где подают всякую дрянь, я бросилась в пропасть.

“Дэвид, – сказала я. – Мне нужно, чтобы ты уволил Коринн.”

Гравитация никуда не девалась. Ангелы не пришли мне на помощь. Он отказался.

Тогда зашла речь о разводе. Он предложил, чтобы я первая подала на развод, но я отказалась: обещание, которое я дала ему на Плэйстоу-гроув и при регистрации нашего брака не предполагало, что я просто так уйду. Это оставляло ему только один выход: тогда он сам подаст на развод, сказал он.

Было так странно. Окончательная разборка принесла освобождение. Даже подняла настроение. Мой мозг, думаю, лихорадочно заработал, принимая новую информацию и оформляя ее таким образом, чтобы удержать меня от самоубийства... “Теперь, когда я больше не замужем за ним, все будет по-другому, – крутился у меня в голове успокаивающий рефрен. – Мы снова сможем быть друзьями и партнерами.”

Не знаю, почему Дэвид тоже повеселел – возможно, просто почувствовал освобождение, выговорившись, – но он явно оживился, и вскоре мы уже общались лучше, чем многие годы до того. Даже отбросы на тарелках перед нашим носом показались едой.

Впрочем, они сочетались с огромными порциями алкоголя, которыми он себя накачивал, что не замедлило сказаться на нем еще до наступления ночи. К рассвету я держала Дэвида за талию на улице перед его домом, пока он заблевывал свои ботинки.

И это был один из тех странных моментов истины между людьми. Поддерживая его и глядя на него, я внезапно осознала, как же сильно я до сих пор люблю этого человека; вместе с тем к этому примешивался забавный иронический аспект. Блевотина, стекавшая с Дэвидовских губ на берлинскую мостовую привела мне на ум те бессчетные случаи за все эти годы, когда пресса, фэны и даже другие музыканты помельче скапливались вокруг него с микрофонами и ручками наготове, в ожидании его бесценных слов.

Я покачала головой, смеясь, и подмигнула ему: “Ну что, бэби, – умудрилась сказать я, – похоже, это только доказывает, что не все слетающее с твоих губ достойно записи.”

Он по-началу тупо взглянул на меня снизу вверх, а потом тоже расхихикался.

И в этот момент мы словно снова по-настоящему соединились. Мы поднялись в его квартиру и занялись любовью впервые за многие годы.

Так продолжалось три дня, и это было хорошее время. Странно-эротическое, почти с оттенком беззакония, как если бы решение развестись превратило нас из мужа и жены в брата и сестру, занимающихся друг с другом нехорошими делишками. Я начала думать, что, возможно, как было вначале, мы ввязались в какое-то новое, неиспытанное, возбуждающее приключение.

Но это была только фантазия. А реальность заключалась в Коринн. Я из-за чего-то повздорила с ней, и это кончилось тем, что она сбежала из квартиры (где у нее была собственная комната). По мне, так прекрасно – чем меньше Коринн, тем лучше, но Дэвид был очень расстроен. Он немедленно переключил все свое внимание с меня на телефон и, пока я слушала, он обзванивал весь Берлин, разыскивая ее, с таким волнением и беспокойством, какого я не могла припомнить по отношению ко МНЕ со времен “Хэддон-Холла”. В конце концов он ее нашел и ушел из квартиры, чтобы с ней встретиться.

Я стояла, ощущая, как падаю духом. Потом я отправилась в комнату Коринн, собрала все ее шмотки и подарки, которые я подарила ей в лучшие времена, выбросила их из окошка на улицу, потом вызвала такси и села на первый самолет до Лондона. И это был конец для нас с Дэвидом.

Дэвид развелся со мной по швейцарским законам; окончательное решение суда было вынесено в 1980-м. Он предложил мне выплатить 750.000 долларов за 10 лет, больше – ничего.

Благодаря предвзятости швейцарского законодательства, тому факту, что я не добивалась опеки над Зоуи, и, главное, поларойдовским снимкам, которыми Рой Мартин снабдил Дэвида, он, возможно, не обязан был мне выплачивать даже этого. Он настаивал на исполнении пункта договора, по которому я не имела права обсуждать наш брак в средствах массовой информации, срок которого теперь истек.

Дэвид по-прежнему жив и зоров и живет в Швейцарии, все также развлекая нас созданием стильных версий самого себя.

Зоуи остался со своим отцом. Предписание гласило, что я имею право видеться с ним два раза в год. После Берлина он ходил в школу в Лозанне, потом посещал “Гордонстаун”, шотландский ультра-эксклюзивный интернат для британской элиты. Примерно в это время он решил называться Джо (а вы бы?!), а еще через несколько лет он решил, что не желает ни видеться со мной, ни разговаривать. Теперь ему 21 год, и он превратился во взрослого человека, которого я не знаю.

После Берлина я виделась с Дэвидом один-единственный раз: в Лозанне, в кафе, где-то посередине между офисами наших адвокатов. Он был со мной открыт и добр, но что толку? Он был там, только чтобы подписать бумаги о разводе.

Мне было худо, грустно, я была обдолбана и потерянна. Мне хотелось наложить на себя руки, но я знала, что я этого не сделаю. Я уже дважды пыталась – первый раз в Швейцарии на Рождество 1977-го, когда я приехала и обнаружила, что Зоуи не там, как я ожидала, а в Берлине с Дэвидом. Второй раз – в Нью-Йорке, три-четыре месяца спустя. Второй раз я чуть было не преуспела в этом. Меня спас нежданный гость; он вызвал скорую, обнаружив меня в ванне в коматозном состоянии от супер-дозы экванила. Помню, санитары уронили меня по дороге в больницу, и я сосчитала ребрами два лестничных пролета – интересно, не пытались ли они мне преподать урок: “Самоубийство это некрасиво, бэби. Либо делай его как надо, либо вообще не делай.”

Оглядываясь назад, я вижу, что моя жизнь с Дэвидом была разрушена силами, которые я не могла контролировать, которые даже не могла понять. Я никогда до конца не осознавала, до какой степени беспомощна я была против его скрытности, эмоциональной холодности и склонности к наркозависимости. Теперь я понимаю, что ничего не могла поделать, а то, что я делала, не имело значения. У него было назначено свидание со своим собственным личным адом, чем бы он там ни был. Се ля ви.

Но я искренне жалею, что он так и не выполз из ракушки и не сказал мне, чего он от меня хочет до тех пор, пока не было уже слишком поздно. Я так никогда и не узнаю, требовалось ли от меня, чтобы я играла традиционную роль жены и матери в самом обыкновенном браке с ним, но я, несомненно, была бы рада услышать такое предложение. Возможно, я бы даже на него согласилась. Короче, у меня не было ни настоящего брака, ни настоящей открытости, которой я ждала от открытого брака: в конце концов я была отрезана ото всего.

Все же, я не жалею, что попыталась. Я все еще верю в принципы, которые привнесла в наши взаимоотношения, и я все еще их практикую. И я по-прежнему горда тем, что эти идеи были услышаны. Не смотря ни на какой крах в своих отношениях со мной, Дэвид действительно выполнил великое задание – возвестить сексуальную свободу и личное освобождение. Он пролил свой свет во множество темных уголков в людях и помог им увидеть себя и, возможно, больше полюбить себя.

И, хотя временами приходилось туго, я бы не променяла всего этого ни за что на свете. Вот это, черт возьми БЫЛА вечеринка!